"А.Ф.Лосев. Итоги тысячелетнего развития ("История античной эстетики" #8, книга 1) " - читать интересную книгу автора

Амелий, предложил ему однажды пойти в храм и посмотреть на статуи богов, то
Плотин сказал: "Пусть боги ко мне приходят, а не я к ним". Это не больше и
не меньше, как рассказ самого Порфирия (VI. Plot. 10). Порфирий при этом
пишет: "Но что Плотин хотел сказать такими надменными словами, этого ни сам
я понять не мог, ни его не решился спросить". Что же касается нас теперь, то
мы прекрасно понимаем смысл сказанного здесь Плотином. Плотин видел всю
бессодержательность и пустоту тогдашнего народно-традиционного и уже
изжившего себя идолопоклонства. Сам Порфирий хотя и был принципиальным
неоплатоником, все же написал свое письмо к Анебону (ИАЭ VII, кн. 1, 55 -
60), где, правда, не от себя самого, но как бы от лица некоего скептика
выразил коренные сомнения в самом существе и платонизма и мифологии. Поэтому
указанные нами колебания Синезия вообще характерны для того времени. И то,
что Синезий был мягкой натурой, не любившей крайностей, могло только
способствовать укоренению у него глубоко переживаемых противоречий. И,
наконец, с точки зрения истории философской эстетики, Синезий важен для нас
в первую очередь как представитель александрийского неоплатонизма, в котором
как раз и совершалось крушение античной эстетики, давно покинувшей свою
платоническую, да и вообще классическую принципиальность.


Глава IV НЕМЕЗИЙ И ФИЛОПОН

1. Необходимое вступительное замечание
Выше мы занимались не восходящей идеологией христианства в первые века
нашей эры, но погибавшей в те времена идеологией язычества. То и другое
часто представлялось нам исторически одним и тем же и по темам, и по
проблемам, и по методам мысли, и даже по авторам. Античная идеология
постепенно сдавала свои позиции и тем самым давала место для зарождения, а в
дальнейшем и господства средневековой философии. Все эти философские и
философско-эстетические сдвиги мы и наблюдали в александрийском
неоплатонизме. Первым таким сдвигом была критика предсуществования
материального субстрата, равносильного и совечного демиургу. Как мы знаем,
по этому вопросу была существенная неясность уже у Платона в его "Тимее".
Что же касается Гиерокла, то этот материальный субстрат получил у него
окончательную критику. Стало считаться, что демиург был бы слабосилен и
неполноценен, если бы для сотворения мира нуждался бы в какой-то еще
бесформенной материи, существовавшей до мира. Это было уже шагом вперед в
направлении диалектического монизма и в приближении времен христианского
учения о творении. Но это было, конечно, и шагом назад в отношении
языческого обожествления материи. Выдвигалось также учение о демиурге, в
котором материя уже переставала играть свою первенствующую роль. Однако
александрийский неоплатонизм еще не дошел до провозглашения демиурга
абсолютной личностью. Этот демиург остается здесь таким же безличным
началом, как и во всем вообще античном платонизме. Да это и не могло быть
иначе, поскольку в этом случае александрийский неоплатонизм уже был бы
чистейшим христианством. Была еще и другая идея, которая в историческом
смысле была свидетельством одинаково и гибели античного и восхождения
средневекового мировоззрения. Дело в том, что в античном платонизме уже
давно назревала идея различия отцовства и творения, а у Прокла (ИАЭ VII, кн.
2, 238 - 246, а также в настоящем томе, выше, часть первая, глава III, 2,