"Евгений Федорович Лосев. Миронов " - читать интересную книгу автора

не по росту обувь и одежду. А этот случай произошел накануне престольного
праздника Петрова дня. Всем справляли обновки. Сшили чирики и Феофану,
который уже выходил в них на проулок. Филька хорошо помнит, как он упрашивал
брата и мать, чтобы они разрешили надеть чирики и выйти на проулок - уж
очень ему хотелось пофорсить перед своими однолетками, что он тоже в
обновке. Не беда, если кто-нибудь скажет из зависти, что чирики-то хоть и
новые, а шились-то не ему... И вот, получив разрешение, Филька стремглав
выскочил из сенцов, спрыгнул со ступенек и помчался по двору на проулок. Он
не слышал предостерегающего голоса матери: "Тише ты, оглашенный!.." Филька
бегал быстро, как зверек. Побежали с ребятами наперегонки. Да разве может он
уступить кому бы то ни было, да еще в новых чириках.
Да ни в жизнь!.. И откуда мог только взяться этот проклятый пенек на
дороге?.. Филька зацепился за него и разорвал пополам один чирик,
спотыкаясь, долго держался на ногах, но в конце концов плашмя растянулся на
земле. Ободрал до крови колени и локти. Но боли он не почувствовал, только
сердце вдруг похолодело от жалости к новому чирику, и вся прелесть
предстоящего праздника потеряла свою остроту и цену. Мать в довершение ко
всему спустила рваные штанишки, больно отхлестала хворостиной и выгнала из
хаты: иди, мол, куда хочешь. Да что все это значило перед горем мальчугана -
ведь чирик-то все равно не зашьешь... А потом, как это с казака спустить
штаны и отхлестать по голому месту? Такую экзекуцию устраивали на хуторской
площади за великие прегрешения, да и то - по приказу атамана.
Спускалась ночь. Филька не возвращался домой. Мать забеспокоилась,
начала звать его, браниться, грозить. Потом голос ее дрогнул, и сквозь слезы
она кликала своего сынишку, но темнота молчала и пугала.
Мария, мать Фильки, знала, что он часто бегал в сад. И сейчас он
забился в глухой угол старого дедовского сада и, переживая свой позор и
горе, навзрыд плакал, размазывая грязными кулачонками слезы по щекам. Мать
нашла его там, села возле насупленного, упирающегося Фильки, положила
черноволосую голову к себе на колени и долго обливала ее своими горькими
бабьими слезами. Как же она могла его побить, если любила больше всех?
Ласкового, послушного - и гордого. Наверное, от горя. Раскаиваясь, она
вытирала ему лицо завеской и все время приговаривала: "Мой сынушка... были
бы мы богатые, разве же терпели бы такую нужду..."
Было жалко маму и себя. Кажется, с той поры он словно повзрослел и
старался не огорчать маму и любил ее больше всех на свете.
Потом его отдали в подпаски. Что помнил он? Голод, холод, побои, обиды.
Зимой без обуви сидел на печи, а по нужде выбегал босой на мороз.
Продрогший, вскакивал в хату с красными, как у гуся, ногами. Летом ноги были
черными, в цыпках, подошвы загрубелыми. Никакие полевые колючки им не были
страшны. Много раз в степи голыми ногами наступал на свившуюся змею и
стремительно отскакивал, чувствуя холод, отвращение и страх.
А змей в степи было много. Однажды Филька побежал заворачивать коров,
которые далеко ушли от табуна. Он боялся, что они уйдут в лес, неподалеку
темневший отвесной стеной. А тут еще Филька увидел, что там, где находились
теперь несколько коров, была высокая трава и делянка эта резко отличалась от
остального поля: "Наверное, кто-нибудь запоздал скосить..." - подумал он и,
опасаясь потравы и очередной трепки, потому что били Фильку и по поводу, а
чаще всего без всякого повода, - быстро кинулся в густую траву и скрылся в
ней. Колоски били но шее и подбородку. Не успел он пробежать и десяти шагов,