"Золотарь, или Просите, и дано будет…" - читать интересную книгу автора (Олди Генри Лайон)5– Ты куда? – В сортир. – Я с тобой! – Брось, Натэлла… – Это ты брось! Нечего стесняться… – И что ты там будешь делать? Держать пострадавший орган? – Понадобится, придержу. И вообще, не ходи никуда. – Почему? – Сперва ты должен показаться врачу. – И что мне теперь? Терпеть до прихода врача? – Да. – Натэлла, ты лучше всех. С тобой цирка не надо. – Золотарь, ты – упрямый баран. – Значит, так. Я иду в сортир. – А я? – А ты сидишь здесь. Вы все сидите здесь. И не морочите мне голову… Как ни странно, бегемоточка послушалась. Стараясь не слишком хромать, я выбрался в коридор. Огляделся, чувствуя себя полным идиотом. Никого. Рита в ванной, остальные в "котле". Бдить не хотелось. Думать не хотелось. Ссать хотелось. До чертиков. "Будешь мочиться в пипетку всю оставшуюся жизнь…" Есть такой образ – липкий страх. Это да. Это точно. Хуже горчичников. Нет у меня пипетки. Это все, о чем я думал, заходя в туалет. Закрывая за собой задвижку. Расстегивая брюки. Нет у меня пипетки. Что, если не смогу? Это пугало больше, чем призрак импотенции. Смог. Сперва закапало. Не вполне удачно – в смысле попадания. Черт, забыл поднять пластиковое сидение. Надо протереть его туалетной бумагой… Ага, вот и струя. А что? Вполне приличная струя. Желтая, напористая. Мама моя родная, никогда не думал, что буду радоваться акту мочеиспускания… Все. Все позади. И тут меня тряхнуло так, что спазм закрыл краник в усталом организме. Почему я? Нет, действительно – почему я? Имп-Шиза должна была напасть на Риту. Это Рита – жертва. Живец. А я так, погулять вышел – консультант, советчик, придаток… Куда ты смотрела, Зараза? Я прислушался. Голос был женский. Еле слышный. Но вполне узнаваемый. Рита. – Тебя в морге… С кем это она? По телефону? В ванной?! – …родители… – Рита? – …не узнают… – она меня не слышала. – Тебя… Я ударил в стенку кулаком. Ссадил кожу о шершавую плитку. – Рита! – …в морге… Нас разделяла стена. Нас разделял целый мир. – …не узнают… Пулей я вылетел из туалета. Громоздкой, неуклюжей, трясущейся пулей. И срикошетил от стены коридора. Плечо взорвалось острой болью, когда я вынес дверь ванной – что называется, с мясом. Взвизгнула, отлетая, задвижка. Хрустнули петли. Как при этом я не пришиб Риту, одному богу известно. – …родители… Она стояла у зеркала. Тихая, благостная. Словно под кайфом. В правой руке Рита держала маникюрные ножницы. Очень острые, хищно выгнутые на концах. Казалось, она решила подровнять сломанный ноготь. Когда б не рот, залитый густой, темной кровью, не блузка на груди – багровая, масляная; если бы не лужица в мойке, лениво утекающая в слив… Рита разрезала себе ноздри. На меня она не обратила ни малейшего внимания. Выбитая дверь? – разразись в коридоре самум, начнись океанский шторм, она бы и этого не заметила. – Меня в морге родители не узнают, – счастливо хихикнула Рита. И поднесла ножницы к глазу. Я вцепился в ее руку, как обезьяна – в спасительную ветку. Две мои руки – против ее одной. Две человеческие, плоть и кожа, и жалкие мышцы – против гибкой стали, и яростного пластика, и безумия, сошедшего с небес. Запах ванили наполнил ванную. Черные орхидеи прорастали в кранах. Ангел сорвал печать, и вода в трубах превратилась в кровь. Ножницы полоснули меня по щеке. Нет, не ножницы – ногти левой, свободной руки. – Тебя в морге родители не узнают, – предупредила Рита. И ударила снова. А в зеркале на стене, напротив Риты, была подворотня, и серый бетон, и мой Антошка с разбегу бился о стену головой. Первый случай жертвы и исполнителя в одном лице. Теперь уже – второй. Со временем творились чудеса. Я дрался с ней вечность. Натэлла примчалась к нам мгновенно. Как это совместить, я не знаю. Как Рита не выцарапала мне глаза, не знаю. Как ножницы вспороли мне мочку уха, не знаю. А уж каким образом Натэлла ударилась оземь и превратилась в Чистильщика – не знаю и знать не хочу. Огромный, деловитый, он оторвал фурию от дурака. – В морге! – крикнула Рита. – Да, – согласился Чистильщик и ударил. В боксе это называется хук. – Сдурел? – заорал я, глядя на бесчувственную Риту. Она сидела, запрокинув голову, между мойкой и душевой кабиной. Ножницы валялись рядом. Неясно, куда пришелся кулак Вадима Петровича, но пришелся он кстати. Неземной покой снизошел на лицо женщины. Блестела кровь – на губах, на подбородке… Чуть дрожали ресницы. И рот – рот Джокера, терзающего Готем-сити – перестал бормотать про морг и родителей. – Нет, – ответил Чистильщик. И ударил еще раз. В боксе это называется бомба. Не спрашивайте, куда сел я. Или лег. Не знаю. Не помню. |
||
|