"Н.Лухманова. Девочки (повесть) " - читать интересную книгу автора

сливками, оставлявшими липкие белые усики на губах, после чего надо было
идти к фонтану-умывальнику, стоявшему среди палаток. Вода в нем была совсем
холодная и брызгала из подставленных горсточкой ладоней во все стороны.
Водили меня и в столовую, где давали пить из грубой оловянной кружки
темный пенистый квас, казавшийся необыкновенно вкусным.
Я росла веселым и ласковым ребенком, поэтому у меня было много друзей
среди кадетов; все они возились со мной, как с сестрой; я не помню случая не
только грубости, но даже неласкового слова от кого бы то ни было за все мои
частые и долгие пребывания в лагере среди кадетов, без всякого надзора.
Когда наконец я изъявляла желание отправиться к отцу, к моим услугам
являлась одноколесная тачка, в которой возили песок, я садилась в нее на
набросанные шинели, и меня мчали к самому бельведеру.
В течение лета в Петергофе у нас, детей, была совсем обособленная
жизнь, в которой главную роль играли наши няни, собаки, собственные грядки в
огороде и, наконец, самое главное - связь с лагерем и кадетами. Жизнь
взрослых шла совершенно отдельно, и мы появлялись среди них только в
торжественные моменты, всегда нарядные, завитые, а потому недовольные и
стеснительные. Появлявшиеся гости нас не интересовали, и я из всех помню
только одного старого, щетинистого, необыкновенно худого чиновника Осипова,
появление которого наводило на всех ужас. Мать, когда ей докладывали, что из
города прибыл "чиновник Осипов" (его никто почему-то иначе не называл), в
ужасе махала руками и даже закрывала глаза.
- Ради Бога, ради Бога, - говорила она, как будто ей делалось дурно, -
не допускайте его до меня; Александр Федорович со своими благодеяниями с ума
меня сводит; мало того, что в городе нет отбою от всяких нищих, еще и сюда
приезжают. Софьюшка, пошли сейчас денщика в лагерь, прикажи принести
несколько солдатских порций каши, щей и хлеба, а пока вели ему посидеть
где-нибудь на огороде да дай ему скорее хоть кринку молока.
Этот ужас матери и заготовка такого количества провизии не могла не
возбудить нашего любопытства. Один за другим мы проникали в огород и
останавливались на почтительном расстоянии от того места, где кормился
Осипов. Глаза его необыкновенно блестели; очевидно, стыдясь своего недуга,
он заискивающе улыбался нам, кивал головой и даже называл нас по имени, но
мы не поддавались и никогда близко не подходили к нему; даже Андрей не
трогал его, не смеялся над ним, но подолгу пристально следил за тем, как
щелкали большие белые зубы чиновника и неустанно двигались челюсти.
- Несчастный! - говорил всегда Андрей и уходил, уводя нас за собою. -
Ну, и чего сбежались глядеть на то, как человек ест: значит, голоден!..
- А почему же ты называешь его несчастным? - приставали мы к нему.
- А потому, что, где бы он ни служил, даже у самого царя в адъютантах,
никогда ему не дадут такого жалованья, чтобы он был сыт.
- Да что ты? Почему? - приходили мы в ужас.
- Потому что у него волчий голод.
То же самое говорила нам и няня. Что это за болезнь и существует ли она
в действительности, я не знаю, но только этот факт остался у меня в памяти.
Мы смотрели на Осипова, как в его громадной пасти исчезало молоко, щи, каша,
краюхи хлеба, жареный картофель и как глаза его блестели все той же
ненасытной жадностью и руки дрожали, хватаясь за новое блюдо; когда его
взгляд останавливался на нас, мы вздрагивали и, наконец не выдержав,
разбегались, кажется, из страха, чтобы он не съел и нас.