"Самуил Лурье. Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова) " - читать интересную книгу автора

жителей матримониальных устремлений, как в Петербурге".

Мы не знаем почти ни одного крупного русского писателя (до Блока),
который бы здесь родился. Сюда приезжали, получив образование в других
местностях, - люди приезжали сюда и становились петербуржцами. Даже самые
петербургские люди - герои романов Достоевского, - даже они откуда-нибудь
приехали, чтобы поступить в университет или на службу. Люди приезжали сюда,
а потом здесь умирали. И так было на протяжении всего XIX века, причем
тогда уже делались попытки объяснить характер петербургского человека вот
этим - что он чужой: он приехал и уедет, он здесь не живет, этот город не
для него. И, в частности, про ипохондрию, черту типически петербургскую,
говорилось так:

"В Петербурге, где бльшая часть населения составлена из людей,
проводивших первые лета юности или за границей, или внутри России,
ипохондрия - почти обыкновенная болезнь. Воспоминания о родине, сердечные
утраты, обманутые надежды, так долго услаждавшие нас, разочарования в
наслаждениях удовольствиями жизни превращают в ипохондриков людей, даже не
показывавших признаков болезни, которая при геморроидальных припадках еще
более усиливается".

С двадцатых годов XX века город подвергся такому настойчивому,
непрекращающемуся террору, что, по-видимому, очень немного осталось таких
семейств, члены которых могут числить себя ленинградцами или петербуржцами
в четвертом или пятом поколении.
Отсюда и ужасный вид наших старинных кладбищ. Они именно потому так
разорены и поруганы, что над ними не простирается охраняющая воля
родственников. Наследников нет.

... Но если население сменялось, если сам город, вообще-то говоря, не
был рассчитан на население, то что же все-таки связывает нас с восемью или
девятью поколениями тех, кто жил и умер в этом городе, удобрил его своими
костями, наполнил его своим дыханием и делами своих рук?
По всей видимости, это архитектура, литература и петербургские адреса.
Нет ни у кого из нас, наверное, более высокого и прекрасного момента в
жизни, чем когда удается постоять одному на Неве, - скажем, на Дворцовом
мосту, - и отовсюду вас охватывает бесконечно стройное, исключительно
хорошо темперированное пространство. Эту минуту, или похожую на нее,
описывал Достоевский. Эта минута - очень странная. Вы действительно
чувствуете, что жизнь как бы имеет смысл. Река и эта дивная, разнообразная
архитектура состоят между собой - и с вами - в каких-то особенных
отношениях. Наверное, их можно описать пропорцией: ширина Невы - высота
дворцов - человеческий рост. В этом летучем соотношении (здесь еще, как вы
знаете, очень активно участвует свет) вас охватывает удивительное,
прекрасное чувство, которое является мечтой, ну, какого-нибудь Шеллинга,
что ли. Вы находитесь внутри художественного произведения. Это ситуация,
которая заслуживает философского осмысления. Вы находитесь как бы внутри
картины, или, может быть, на огромной сцене пустого театра, где с
необыкновенным искусством выписан задник. Получается так, что все это
устроено для зрителя, - жить в этом нельзя, на это можно только смотреть.