"Эли Люксембург. Косточка Луз " - читать интересную книгу автора

рассудок от адской жары... Богами проклятый край! Просоленная эта земля
усеяна трупами - бойцами нашего легиона, телами моих друзей! Три года
таскали мы на себе корзины, изрыв ближайшие горы, искрошив железные скалы...
И вот этот день настал, великий наш день, сегодня берем Масаду! Ворвемся в
их крепость с копьями и мечами, повергнем насмерть этих безумцев. Хеп, хеп,
юде! - последнее ваше гнездо... Взовьетесь пламенем к небу, жирным густым
огнем! И мир про это узнает, наш подвиг впишут в века, о нем услышат
потомки...
Нахлиэли вдруг сбрасывает одежду, и остается в другой - лохмотьях
осажденного воина.
- О, нет, римский вояка! Не так уж глупы и безумны евреи, чтобы сдаться
озверевшим врагам. В живых вам никого не застать! Нынешней ночью мы сами
лишим себя жизни. Включая детей и женщин. А чтобы не гневить Всевышнего,
бросим жребий - кому из нас пронзать мечом своих братьев. Ибо Тора сурово
судит самоубийц... Масада падет свободной! Вам же, римляне, достанутся
мертвые камни. Три года вы рвались сюда, вот и делите добычу!

...В апреле однажды, когда сошли, наконец, снега, отгрохотали последние
грозы, отец взял меня в Лычаковскую балку.
Мы жили на Пограничной, неподалеку от места казни. На берегу тихой
речушки, по эту сторону железнодорожной насыпи.
Была еще ночь, когда зазвонил будильник.
Два старика у нас ночевали - Туфельд и Блох, оба из хевра кадиша -
погребального братства. В ванной, умываясь, я впервые увидел на лице Блоха
знаменитую его повязку - забыл бедолага снять. У него было незаращение неба,
"волчья пасть", и в речи от этого - сильный дефект. Отец рассказывал, что с
детства Блох спит с сильно отвисшей челюстью.
Не побоявшись громового храпа, однажды в рот ему влезла мышь. С тех пор
Блох, отправляясь спать, закрывает нижнюю часть лица марлей с тесемками.
Туфельд и Блох вместе с отцом молились по субботам в полуподпольном
миньяне. Они подолгу молились, они выпивали, закусывали, затем по одному,
как заговорщики, расходились. Я же стоял на шухере. Неподалеку от
университета жила вдова Гутцайт в огромной квартире с лепными потолками,
старинным паркетом. Раз в неделю она превращала ее в синагогу. За это миньян
читал по ее усопшему мужу кадиш.
...Четверть часа спустя мы поднялись по крутой лестнице с перилами из
тонких труб на железнодорожный мост. И сразу же, цепляясь за редкий
кустарник и мокрые ветки плакучих ив, стали спускаться в глубокую балку.
Все четверо - в плохо гнущихся резиновых сапогах. Отец помогает Блоху.
У обоих разъезжаются ноги, отец держит Блоха за телогрейку. Они глядят под
ноги. Глядят и по сторонам - не торчат ли из грязи белые пятна... Оголенные
весенними водами белые кости. За этим, собственно, и пришли. Кости видны
повсюду, как шапки первых грибов, рвущиеся из мокрых трав, из сырой земли.
Следом за ними спускаюсь я - на шаг впереди Туфельда. Он с палкой,
грузный еврей, свободной рукой хватается за мое предплечье. Изо всех сил
помогаю ему удерживать равновесие. Туфельд что-то мычит, а может, и стонет,
закидывая голову к грохочущим пассажирским составам, летящим по высокой
насыпи. Каждые пять минут свистят и грохочут они, брызгая в нас огнями
пылающих окон. Туда и обратно, выхватывая из мрака балки наши фигуры.
Что им кричит Туфельд, я легко догадываюсь: