"Виктор Лысенков. Палата No 7" - читать интересную книгу автора

вы-то, вы-то внутри себя, в душе! - знаете, что это - мой сорт!
Иванов крутанул по полу тростью, потом жестко поставил и налег на нее:
"Душа! Душа! Мистика все. К стенке поставили - и душа вон. Это вы еще дешево
отделались. И давайте посоображаем (как к ребенку, отметил Иван Федорович).
Если МД-15 даже ваш сорт, представьте, я не подписываю того письма и в
обнимку с вами еду на Колыму или в Магадан. Что с сортом? Где так нужный
стране сорт хлопчатника? Молчите? Или мне надо было сказать, что вот - я
посеял семена Монахова - посмотрите, какая кустистость, какое волокно,
сколько коробочек и какой это устойчивый к разным болезням сорт, особенно к
вилту. И - поехать за вами? Да если бы сам нарком увидел результаты вашего
труда, он бы приказал все уничтожить и молчать. Потому, что в то время по
теориям, которые вы исповедовали, не могло ничего путного быть. Вам ясно?
Меня вы обвинили в мистификации, что я посеял хлопчатник и вырастил по
нашей, передовой технологии, и ею прикрываю ваши дурацкие буржуазные,
вредные для нас идеи... Знаете, сколько народу взяли и в следующем году, и
позже? И большинство - не вернулись". - "Но
кто вам мешал после моего возвращения признать, что вы поступили
благородно - спасли сорт? Вы были бы героем". - "Но, во-первых, Иван
Федорович, надо доказать, как я вам говорил, что МД-15- ваш сорт. А
во-вторых, - он дал мне звание, награды, я стал академиком. Это что - все
снять и передать вам? И в каком году? В пятьдесят шестом, когда вас
реабилитировали? И в сорок девять уже по вашей генетике начинать все
сначала? Вы что, не понимаете, что в других республиках не сидели сложа руки
и с тридцатых годов вывели немало приличных сортов - бери и районируй!".
Иванов сделал пару шагов по комнате и чуть тише добавил: "Хорошо хоть, что
МД-15 оказался таким устойчивы - сорок лет в эксплуатации и не деградирует".
- "Спасибо вам большое за это. И за помощь, которую вы мне оказали". -
"Ладно острить. Вы, скажу откровенно, глупо себя вели и когда вернулись! На
кой черт вы приперлись тогда ко мне? Еще ведь ничего не было ясно! Вы могли
так подвести меня! Устроились бы на какую-нибудь работу, переждали...
Хорошо, что я, простите, сказал товарищам, что вы просто глупый, недалекий
человек". - "Да как вы могли сказать такое! С меня же сняли все обвинения! И
я пришел к вам как к главному специалисту, который знал меня как
селекционера". - "Проповедовавшего чужие нам идеи" - отсек Иванов.
Между тем настал час процедур, и, как всегда, первым пригласили Иванова
- на осмотр, на массаж, на душ. Монахов вышел из корпуса, и, осторожно шагая
по новомодным плитам, с широкими зазорами между ними (поставь неосторожно
ногу на край, особенно в таком возрасте - свихнешь, а то и сломаешь. Зато
архитектору трава между плитами напоминает, наверное, Парфенон, и он, этот
архитектор, таким образом чувствует свою причастность к гениальным трагедиям
Эллады). Иван Федорович часто видел нелепые нововведения, знакомился в
прессе с абсурдными проектами, и ему казалось, все это стало возможным
потому, что он провел в заключении долгие пятнадцать лет. Наверное, одни
научились молчать, а более наглые все проталкивать под прикрытием идей о
всеобщем благе, а самим захватывать кресла, звания, награды... И что самое
ужасное - они чувствуют себя правыми, абсолютно правыми, как и Иванов. Ну,
хоть бы раз где-нибудь: в газете, в журнале, на радио, по телевидению, -
кто-нибудь из этих творцов-борцов сказал, после того, как осуществление
проекта привело к печальным последствиям: "Простите, люди добрые, мне стыдно
за то, что я создал такой бездарный проект, а по нему построили ужасный дом,