"Норман Мейлер. Крутые парни не танцуют " - читать интересную книгу автора

сказать, что опасения, внушенные мной официантке, не сослужили мне хорошей
службы? Она уделяла мне ровно столько внимания, сколько я хотел, - ни
каплей больше или меньше. Управляющий, симпатичный паренек, который
старательно демонстрировал свои светские манеры, знал меня уже не один год
и, пока я ходил сюда в обществе богатой жены, относился ко мне как к
редкому образчику местной аристократии, игнорируя любые выходки подвыпившей
Пэтти Ларейн: богатым извинительно многое! Потом же, когда я стал посещать
бар в одиночестве, он здоровался со мной вначале, прощался в конце и явно
по-хозяйски решил оберегать мой покой. Как следствие, мало кого из
посетителей усаживали в этом зале. Я мог вечер за вечером напиваться по
своему вкусу.
Теперь я наконец созрел для признания в том, что я писатель. Впрочем,
за эти три с лишним недели начиная с первого дня я не написал ничего
нового. Сознавать нелепость своего положения - это, согласитесь, само по
себе невесело, но когда не можешь вырваться из порочного круга, бремя
становится совсем невыносимым. Сигареты, от коих я отказался ценой такого
ущерба для своего писательского дара, теперь, по моем возвращении под иго
никотина - а это настоящее иго, - и вовсе лишили меня способности написать
хотя бы один абзац. Чтобы не курить, мне пришлось заново научиться писать.
Теперь же, когда подошло время праздновать победу, возврат к сигаретам,
казалось, затоптал последнюю искорку моего таланта. Или в этом виноват уход
Пэтти Ларейн?
В эти дни я брал с собой во "Вдовью дорожку" блокнот и, как следует
выпив, умудрялся добавить строчку-другую к словам, запечатленным там в
менее отчаянные часы. Изредка в одном со мной зале оказывались другие
посетители, зашедшие на коктейль перед ужином, и мои одобрительные
восклицания по поводу какого-нибудь удачного оборота или недовольное
ворчанье над фразой мертвой, точно давно опостылевший тост старого
пропойцы, должны были звучать для них странно и диковато, вызывать такую же
тревогу (с учетом претендующей на элегантность панельной облицовки), как
подвывания пса, абсолютно равнодушного ко всякому человеческому
присутствию.
Поверите ли, что я не играл на публику, когда хмурился на какую-нибудь
пьяную запись, не поддающуюся прочтению, и довольно усмехался, если эти
жуткие каракули вдруг превращались в осмысленный текст? "Ага, - бормотал я
себе под нос, - портреты!"
Я только что разобрал часть названия, добротного названия, достаточно
звучного для книги: "В нашей глуши - портреты здравомыслящих" Тимоти
Маддена.
Теперь я начал так и этак примерять свое имя. "В нашей глуши -
портреты здравомыслящих"; кто автор - Мак Мадден? Тим Мак Мадден? Тик-Так
Мадден? Я захихикал. Моя официантка, бедная опасливая мышка, отважилась
бросить на меня взгляд, лишь повернувшись строго в профиль.
Но я забавлялся искренне. Ко мне вернулись старые шутки по поводу
моего имени. Я чувствовал прилив любви к отцу. Ах, эта сладкая печаль
сыновней любви! Она чиста, как вкус леденца с кислинкой, когда тебе пять.
Дуглас (Дуги) Мадден - для друзей Биг-Мак; а меня, его единственного
отпрыска, они когда-то звали Мик-Маком, потом Тик-Таком и снова Тимом.
Наблюдая за метаморфозами своего имени сквозь винные пары, я и захихикал.
Каждая перемена имени была в моей жизни событием, и я старался восстановить