"Владимир Маканин. Отставший (Повести и рассказы) " - читать интересную книгу автора

полез в кузов, - они его всегда сажали в кузов.
Машина гудела. Шофер, покручивая баранкой, спросил:
- А ты тоже болел?
Он спросил и дал понять голосом - обычный ночной шоферюга, - что он мне
сочувствует и, даже если я признаюсь, он не станет гнать меня в кузов. Он
просто хотел поговорить, вот и все. Он был молод и добродушен. Тем не менее
я промолчал. От неожиданности вопроса в груди что-то стиснулось, и я онемел.
Когда мы вылезли на перекрестке и уже шагали проселочной дорогой,
Колька Мистер мне втолковывал:
- Оссподи! - Он усмехнулся своей усмешечкой. - Ты бы сказал ему -
болел, мол, корью, гриппом, ветрянкой, а триппером, мол, пока не болел,
потому что маленький. - Обстоятельность и злая точность его ответов являлись
для меня тогда неслыханной мудростью. Он был и в ответах практичен. Он
глядел на земные дела цепко, горько и без маломальской фантазии. Он шел по
проселочной дороге, чуть припадая на сухую ногу. Я шагал рядом с ним, вонь
машины забылась, и уже наполняло ощущение огромности ночного пространства, -
деревня была близко, залаяли собаки.

Мать относилась к разряду литературных "табу": она могла быть мелочной,
крикливой, она могла быть, скажем, строгой, она могла поведением своим
неосознанно портить дитя, но в критический момент - она мать, и этим все
сказано, и я уже знал и помнил, что читатель тоже про это знает и помнит.
Потери в образе шли не только от этой оглядки, но и от самой выучки тоже.
Реальная мать Кольки Мистера не была, однако, ни крикливой, ни мелочной, она
отнюдь не была лишена доброты, а вот жизнь у нее была как бы своя,
самостоятельная, и Мистер ее не волновал.
Особенно же кичилась она высокой своей нравственностью. Она работала
бригадиром маляров - в бригаде были только женщины, и всех их она держала в
кулаке. Он умела влиять, умела убеждать. Бригада часто перевыполняла план,
получая всяческие поощрения и награды. Я повторяю: мать была несомненно
одаренная женщина. И энергичная. Мужу она устраивала истерики, и это не были
истерики плачущей женщины - это были скандалы гневливой барыни. Она называла
его неудачником, а считала, конечно, ничтожеством. Кольку Мистера, вид
которого причинял ее самолюбию боль и досаду, она тоже старалась не видеть
и, если можно, не слышать. Она чуть не лбом билась о стену, чтобы его взяли
летом в пионерлагерь, но устроить в пионерлагерь мальчишку, неучащегося и с
патологией было даже для нее сложно. Однажды она (уже почти добившись
своего) в окружении баб победоносно восклицала:
- Ну, сын, хочешь в пионерлагерь? Признавайся - ну?
Сын молчал.
- Вы не представляете, каково мне было этого добиться! - говорила она
бабам.
- Ну ясно. - Бабы кивали. Бабы соглашались.
- Вы не представляете, сколько я сил на это угробила. Сколько нервов!
- Ну ясно... Само собой! - И бабы дружно стали ей говорить, какая она
молодец, и как ей тяжело с Колькой, и какая вообще жизнь тяжкая. Они любили
ее, - и, конечно, побаивались. Они стояли кружком и грызли семечки после
бани. Они были красные и распарившиеся. Они сжимали в багровых бабьих руках
узелки и узлы, в бане они не только мылись, но и устраивали стирку. Мать
Кольки тоже с ними стирала и тоже мылась, - и вот теперь, бросив узел на