"Андрей Макин. Французское завещание " - читать интересную книгу автора

такой образованный (в ту пору я еще не знал, что за штука эти пресловутые
ортоланы). А просто потому, что благодаря жившему в моей душе мгновению с
его туманным светом и морскими запахами все окружающее становилось
относительным - и этот город с его типично сталинским разворотом, и это
нервное ожидание, и тупая свирепость толпы. Вместо того чтобы сердиться на
людей из очереди, я почувствовал к ним какую-то неожиданную жалость: они не
могли, слегка зажмурив глаза, перенестись в этот день, наполненный свежим
запахом водорослей, криками чаек, с его подернутым дымкой солнцем... Меня
охватило страстное желание рассказать об этом всем. Но как рассказать? Для
этого нужно было изобрести небывалый язык, а мне были пока известны на нем
только первые слова: ортоланы, жаренные с трюфелями...


5

После смерти моего прадеда Норбера над Альбертиной медленно сомкнулось
белое безбрежье Сибири. Само собой, она раза два-три еще ездила в Париж с
Шарлоттой. Но планета снегов никогда не выпускала из своего плена души,
околдованные ее немереными просторами, ее уснувшим временем.
К тому же поездки в Париж были окрашены горечью, которую не могли
утаить бабушкины рассказы. Коренилась ли она в каком-то семейном разладе,
причины которого нам не дано было узнать? Или в чисто европейском холодке в
отношениях с близкими, совершенно непредставимом для нас, русских, с нашим
неуемным коллективизмом? А может, просто во вполне понятном отчуждении между
обыкновенными людьми и одной из четырех сестер, единственной в семье
искательницей приключений, которая каждый раз привозила с собой издалека не
золотую мечту, а тревожную тоску дикой страны и собственной разбитой жизни.
Так или иначе, то, что Альбертина предпочитала жить не в отчем доме в
Нейи, а в квартире брата, не прошло незамеченным даже для нас.
Каждый раз по возвращении в Россию Сибирь казалась ей все более
фатальной, неотвратимой, неразрывно слитой с ее судьбой. Теперь уже не
только могила Норбера привязывала ее к этой ледяной почве, но тот сумрачный
русский опыт, пьянящая отрава которого проникла в ее жилы.
Из жены уважаемого врача, которого знал весь город, Альбертина
превратилась в очень странную вдову-француженку, которая, похоже, не
решалась вернуться на родину. Хуже того, она каждый раз приезжала оттуда
обратно!
Альбертина была еще слишком молода и хороша собой, чтобы избежать
пересудов "благородного общества" Боярска. Слишком необычна, чтобы ее могли
принять такой, какой она была. А вскоре и слишком бедна.
Шарлотта заметила, что после очередной поездки в Париж они с матерью
каждый раз переселяются во все меньшую квартиру. В школе, куда ее приняли по
ходатайству одного из бывших пациентов ее отца, Шарлотту вскоре стали
называть "эта Лемонье". Однажды классная дама (так до революции именовали
учительницу, которая руководила классом) вызвала ее к доске, но не для того,
чтобы спросить... Когда Шарлотта вытянулась перед ней, классная дама,
поглядев на обувь девочки, с презрительной улыбкой спросила:
- Что это у вас на ногах, мадемуазель Лемонье?
Тридцать учениц привстали со своих мест, вытянув шеи и глядя во все
глаза. На навощенном паркете они увидели два войлочных футляра - "башмаки",