"Андрей Макин. Французское завещание " - читать интересную книгу автора

прошлой жизни.
Старая сумочка олицетворяла для бабушки одно из самых первых ее
воспоминаний, а для нас - источник волшебного мира ее памяти: Париж, Новый
мост - Пон-Неф... Зарождение удивительной галактики, которая очерчивала свой
пока еще зыбкий контур перед нашим очарованным взглядом.
Впрочем, было среди следов прошлого (помню, с каким наслаждением мы
проводили рукой по гладким позолоченным обрезам "Записок пуделя", "Сестры
Грибуй-ля"...) одно еще более старое свидетельство. Фотография, снятая уже в
Сибири: Аль-бертина, Норбер, а перед ними на сиденье вроде одноногого
столика, очень странном, как вообще любая мебель в фотоателье, - двухлетняя
Шарлотта, в обшитом кружевом чепчике и кукольном платье. Нас всегда поражал
этот снимок на плотном картоне с фамилией фотографа и изображением
полученных им медалей: "Что у них общего, у этой восхитительной женщины с
чистым и тонким лицом, обрамленным шелковистыми кудрями, и у этого старика с
седой бородой, которая разделена на два жестких клина, похожих на моржовые
бивни?"
Мы уже знали, что этот старик, наш прадед, был на двадцать шесть лет
старше Альбертины. "Будто на своей дочери женился!" - говорила в негодовании
моя сестра. Этот союз казался нам каким-то двусмысленным, нездоровым. Наши
школьные хрестоматии пестрели историями о браках между юными бесприданницами
и богатыми скупыми стариками, охочими до молодости. Нам вообще казалось, что
в буржуазном обществе никакой другой брак просто невозможен. Мы старались
уловить в чертах Норбера следы порочного коварства, гримасу плохо
замаскированного самодовольства. Но лицо его оставалось простым и открытым,
как лица бесстрашных путешественников на иллюстрациях к книгам Жюля Верна.
Да к тому же этому белобородому старцу было в ту пору всего сорок восемь
лет.
Что до предполагаемой жертвы буржуазных нравов, Альбертины, она вскоре
окажется на скользком краю открытой могилы, куда уже улетят с лопаты первые
комья земли. Она будет так неистово рваться из удерживающих ее рук,
испускать такие душераздирающие вопли, что ошеломит даже русских, пришедших
проводить покойного на это кладбище в далеком сибирском городе. Привыкшие к
трагической громогласности похорон у себя на родине, к потокам слез и
патетическим причитаниям, эти люди были потрясены искаженной страданием
красотой молодой француженки. Она билась над могилой, крича на своем звучном
языке: "Бросьте туда и меня! Бросьте меня!"
Этот страшный вопль долго отдавался в наших детских ушах.
- Может, она... она его любила, - сказала мне однажды сестра, которая
была старше меня. И покраснела.
Но еще в большей мере, нежели необыкновенный союз Норбера и Альбертины,
мое любопытство на этой фотографии начала века будила Шарлотта. И в
особенности маленькие пальчики ее босых ног. По иронии случая или из
невольного кокетства она сильно подогнула их к ступне. Эта безобидная
подробность придавала фотографии, в остальном вполне заурядной, какой-то
особый смысл. Не умея еще сформулировать свою мысль, я мечтательно повторял
про себя: "Вот эта маленькая девочка, неизвестно почему сидящая на этом
странном столике в тот летний навсегда исчезнувший день, 22 июля 1905 года,
в самой глубине Сибири, да, вот эта маленькая француженка, которой в тот
день исполнилось два года, ребенок, который смотрит с фотографии, по
неосознанной прихоти поджимая свои крохотные пальчики и тем самым позволяя