"Андрей Макин. Французское завещание " - читать интересную книгу автора

осведомляться, как себя чувствует та, кого несколько дней не было видно, и
оказывать им мелкие услуги, например давая совет, как избавить соленые
рыжики от кисловатого привкуса... Но обращаясь к ним с этими дружелюбными
словами, Шарлотта продолжала стоять. И старые дворовые кумушки мирились с
этим различием. Все понимали, что Шарлотту все-таки нельзя без оговорок
назвать русской бабулей.
Это вовсе не означало, что она держалась особняком или подчинялась
каким-то социальным предрассудкам. Рано утром нас, спавших крепким детским
сном, будил иногда звонкий крик посреди двора:
- Приходи за молоком!
Сквозь сон мы узнавали голос и в особенности интонацию молочницы
Авдотьи из соседней деревни. Хозяйки с бидонами спускались во двор к двум
огромным алюминиевым емкостям, которые эта крепкая крестьянка лет пятидесяти
тащила от дома к дому. Однажды, разбуженный криком Авдотьи, я больше не
уснул... И услышал, как тихонько хлопнула наша входная дверь и в столовой
послышались приглушенные голоса. Спустя минуту один из них в блаженной
расслабленности выдохнул:
- Ох, до чего же хорошо у тебя, Шура! Прямо будто на облаке лежишь...
Заинтригованный этими словами, я выглянул за занавеску, отгораживавшую нашу
комнату от столовой. Авдотья лежала на полу, разбросав руки и ноги и прикрыв
глаза. Все ее тело - от босых запыленных ног до разметавшихся по полу
волос - вкушало глубокий покой. Рассеянная улыбка блуждала на ее приоткрытых
губах.
- До чего же хорошо у тебя, Шура! - тихонько повторила она, называя
бабушку уменьшительным, которым окружающие, как правило, заменяли ее
необычное имя.
Я угадывал усталость этого крупного женского тела, распластавшегося
посреди столовой. Я пони мал - позволить себе так расслабиться Авдотья могла
только в квартире у моей бабушки. Потому что была уверена - ее не одернут и
не осудят... Она заканчивала свой утомительный обход, сгибаясь под тяжестью
громадных бидонов. А когда все молоко было продано, с отекшими ногами, с
набрякшими руками поднималась к "Шуре". Ничем не покрытый, всегда чистый пол
хранил приятную утреннюю прохладу. Авдотья входила, здоровалась с бабушкой,
сбрасывала свои грубые башмаки и растягивалась на полу. "Шура" приносила ей
стакан воды и присаживалась рядом на низенькую табуретку. И они тихонько
разговаривали, пока Авдотья не набиралась решимости пуститься в обратный
путь...
В тот день я уловил несколько слов, которые бабушка сказала молочнице,
простертой на полу в блаженном забытьи... Женщины говорили о полевых
работах, о сборе гречихи... И я был поражен, услышав, как Шарлотта с полным
знанием дела толкует о крестьянских делах. И главное, ее русский язык,
всегда такой чистый, такой изящный, ничуть не диссонировал с пряным,
шершавым и образным языком Авдотьи. Коснулся разговор и неизбежного сюжета -
войны: муж молочницы был убит на фронте. Жатва, гречиха, Сталинград... А
вечером Шарлотта будет рассказывать нам о наводнении в Париже или прочтет
несколько страниц из Гектора Мало! Я чувствовал, как далекое, смутное
прошлое - на этот раз русское - поднимается из глубин ее минувшей жизни.
Авдотья вставала, целовала бабушку и пускалась в обратный путь через
бесконечные поля, под степным солнцем, в телеге, утопавшей в океане высоких
трав и цветов... В тот раз я заметил, как в прихожей перед уходом она