"Анатолий Макаров. Человек с аккордеоном (Повесть) " - читать интересную книгу автора

видом пригладил свои и без того аккуратно причесанные на косой пробор, не
слишком густые волосы. (С тех пор я сотни раз видел, как дядя садится
играть, и всякий раз перед началом он доставал свою жестяную расческу -
по-видимому, это символическое причесывание означало для него начало
артистического акта, в этот момент он как бы переступал порог, отделяющий
его повседневную жизнь от его жизни в искусстве.) Дядя склонил голову, лицо
его вновь сделалось простодушным и веселым, мехи раздвинулись, пальцы
побежали по сияющим клавишам, и комната наша зазвенела... Я не большой
знаток музыки и люблю ее скорей какой-то стеснительной любовью, словно
робкий друг детства, сознающий свое убожество, всеми признанную красавицу,
однако случаи по-настоящему насладиться музыкой у меня, разумеется, были.
Так вот, тот вечер, когда я услышал, как дядя Митя играет на аккордеоне,
относится к числу этих счастливых случаев. Я не уверен, была ли его игра
виртуозной в каком-нибудь там особом техническом смысле слова, думаю, что
нет, не была, зато ощущалась в ней совершенно необыкновенная искренность, вы
слушали и представляли себе, что это душа аккордеониста, помимо слов, нашла
кратчайший путь объяснения с вами, - в чем еще должен состоять талант
музыканта, я не знаю. А играл дядя то, чего хотела и требовала публика, -
танго и фокстроты, довоенные, написанные во время войны, а также и
трофейные, услышанные с немецких или румынских пластинок. Под дядиными
пальцами и они обретали нашу уличную московскую задушевность. Наверное, по
части хорошего вкуса не все здесь обстояло благополучно. Впрочем, чем больше
я живу, тем больше убеждаюсь, что понятие это не однозначное, нельзя
говорить о вкусе, о его качестве и уровне безотносительно к среде и,
главное, к характеру человека, к его духовному существу. Дядя играл так, как
чувствовал, - он не врал, не старался приукрасить свои переживания и не
стеснялся их. А значит, и мне стесняться не приходится.
Нашему празднику становилось тесно. Он тоже, как и все именины и
свадьбы нашего дома, просился на простор, на старый асфальт нашего двора,
который манил танцующих почище любого паркета. Лучшее время во дворе
наступало в самом начале позднего вечера, когда в густых сумерках, почти в
полной темноте, менялись очертания предметов - низкие превращались в
благородные, - исчезал один мир, и на смену ему возникал совершенно другой,
тот, в котором все было неясно, неопределенно, неверно, а потому полно
загадочного и радостно волнующего смысла. Асфальт и стены постепенно
отдавали дневное тепло, свет из окон ложился на землю ровными квадратами, и
железная пожарная лестница не просто вела на крышу, она уходила в летнее
ночное небо, в самой вышине которого уже светилось начало будущего или
окончание только что прошедшего дня. Как раз в такое время мы спустились во
двор, и дядин аккордеон зазвучал так, как никогда почему-то не звучат
музыкальные инструменты в особо отведенных для музыки залах, нет, нужен
вечерний двор со старым, грустным тополем, с гулким пролетом подворотни, с
красным и желтым светом окон, который бывает там, где символ старинного
уюта - наивный пузатый абажур еще не догадались сменить на рахитичные
бутылки современной люстры...
Дядя Митя сел на скамейку возле входа в котельную, вновь достал из
кармана расческу и тщательно пригладил волосы, а потом совершенно неожиданно
выдал какой-то еще не слыханный нами проигрыш: "Кавалеры, приглашайте
дам!" - проигрыш, от которого с самого дна вашей души поднимались давние,
почти забытые, а может, и не тронутые еще чувства, и кругом шла голова,