"Бернард Маламуд. Рассказы [H]" - читать интересную книгу автора

Они могли бы идти гораздо лучше, если б гладильщик, Йосип Брузак,
грузный, налитой пивом, потливый поляк, работавший в исподней рубахе и
войлочных шлепанцах, в штанах, съезжающих с могучих бедер и набегающих
гармошкой на щиколотки, не воспылал ярой неприязнью к портному, Эмилио Визо
- или это произошло в обратном порядке, Маркус точно не знал, - сухому,
тощему сицилийцу с куриной грудью, который, то ли в отместку, то ли еще
почему, платил поляку неистребимой злобой. Из-за их стычек страдало дело.
Отчего они так враждовали, шипя и пыжась, точно драчливые петухи, и не
стесняясь к тому же в выражениях, употребляя черные, неприличные слова, так
что клиенты обижались, а у Маркуса от неловкости порой до дурноты мутилось в
голове, было загадкой для торговца, который знал их невзгоды и видел, что
по-человечески они во многом похожи. Брузак, который обитал в меблированной
трущобе неподалеку от Ист-Ривер, за работой насасывался пивом и постоянно
держал полдюжины бутылок в ржавой кастрюле со льдом. Маркус вначале
возражал, и Йосип, неизменно уважительный к хозяину, убрав кастрюлю, стал
исчезать с черного хода в пивную на углу, где пропускал свою кружку, теряя
на этой процедуре такое количество драгоценного времени, что Маркусу
оказалось выгоднее вернуть его назад к кастрюле. Ежедневно в обеденный
перерыв Йосип доставал из стола острый маленький нож и, отрезая толстыми
кусками твердокопченую чесночную колбасу, поедал ее с пухлыми ломтями белого
хлеба, запивая все это пивом, а напоследок - черным кофе, который он варил
на одноконфорочной газовой плитке для портновского утюга. Иногда он готовил
себе жидкую похлебку с капустой, которой прованивал насквозь все помещение,
но вообще ни колбаса, ни капуста его не занимали и он ходил целыми днями
понурый, озабоченный, покуда, обыкновенно на третьей неделе, почтальон не
приносил ему письмо из-за океана. Когда приходили письма, он, случалось,
разрывал их пополам нетерпеливыми пальцами; забыв о работе, он усаживался на
стул без спинки и выуживал из того же ящика, где хранилась колбаса,
треснувшие очки, цепляя их за уши при помощи веревочных петель, привязанных
вместо сломанных дужек. Потом читал зажатые в кулаке листки дрянной бумаги,
неразборчивые польские каракули, выведенные блекло-бурыми чернилами, - слово
за словом, вслух, так что Маркус, который понимал по-польски, но предпочел
бы не слышать, слышал. Уже на второй фразе у гладильщика искажалось лицо, и
он плакал, размазывая слезы по щекам и подбородку, и это выглядело так,
словно его опрыскали средством от мух. Под конец он разражался надрывными
рыданиями - ужасная картина, - после чего часами ни на что не годился, и
утро шло насмарку.
Маркус сколько раз подумывал, не сказать ли ему, чтобы читал свои
письма дома, но у него сердце кровью обливалось от известий, которые
содержались в них, и просто язык не поворачивался сделать выговор Йосипу,
который, к слову сказать, был мастер в своем деле. Уж если он принимался за
ворох костюмов, то машина шипела паром без передышки и вещь из-под нее
выходила аккуратная, без единого пузыря или морщинки, а рукава, брючины,
складки - бритвенной остроты. Что же касается известий, которые содержались
в письмах, они были неизменно об одном и том же: о горестях его чахоточной
жены и несчастного четырнадцатилетнего сына, которого Йосип никогда не
видал, кроме как на фотографиях, - мальчика, живущего буквально хуже свиньи
в хлеву, и притом хворого, так что если бы даже отец скопил ему денег на
дорогу и выхлопотал визу, все равно ни один врач из службы иммиграции не
пропустил бы его в Америку. Маркус не однажды совал гладильщику то костюмчик