"Бернард Маламуд. Рассказы [H]" - читать интересную книгу автора

не верится. Однажды они повстречались в туалете, и Рубин прошел мимо, не
сказав ни слова. Временами Аркин испытывал ненависть к скульптору. Не любил
он людей, невзлюбивших его самого. Я к этому сукину сыну с открытой душой,
без злого умысла - а он оскорбляется! Что ж, око за око. Посмотрим, кто
кого.
Но, поостыв, Аркин продолжал беспокоиться: что же стряслось? Ведь он,
Аркин, всегда прекрасно ладил с людьми. Впрочем, по обыкновению, стоило
Аркину хоть на миг заподозрить, что виноват он сам, он казнился неустанно,
так как был по натуре человеком мнительным. И он копался в своей памяти.
Скульптор ему всегда нравился, хотя Рубин в отпет на приязнь протягивал не
руку, а кончик пальца. Аркин же был неизменно приветлив, обходителен,
интересовался работой скульптора, старался не задеть его достоинство, а
скульптор явно тяготился собою, хотя не говорил об этом вслух. Пожалуй, не
стоило Аркину заводить речь - даже заикаться - о возможности новой рубинской
выставки: Рубин повел себя так, словно посягают на его жизнь.
Тогда-то Аркин и вспомнил, что так и не поделился с Рубином своими
впечатлениями о плавниковой выставке, даже не заговорил о ней, хотя
расписался в книге посетителей. Аркину выставка не понравилась; однако он,
помнится, хотел найти Рубина и похвалить пару интересных работ. Но скульптор
оказался в запаснике и был поглощен чужими офортами и собственными стыдными
мыслями так глубоко, что не желал или не мог даже обернуться к вошедшему; и
Аркин сказал себе: может, оно и к лучшему. И выбрался из галереи. И после
плавниковую выставку не упоминал. Хотел быть добрым, а оказался жестоким?
Но непохоже, что Рубин избегает меня так упорно только из-за этого.
Будь он огорчен или раздражен, что я никак не отзываюсь о его выставке, он
тогда бы и перестал со мной говорить, чего тянуть-то? Но ведь не перестал. И
держался - по собственным понятиям - вполне дружелюбно, а ведь он не
притворщик. И когда я потом предложил ему устроить новую выставку, очевидно
- нежеланную, он испытал муку мученическую, но на меня совсем не
рассердился; зато после истории с белой шляпой стал меня избегать - чем уж я
ему досадил, не знаю. Может, не шляпа всему виной. Может, просто накопились
по мелочи обиды на меня? Да, скорее всего так и есть. Но все же замечание о
шляпе по какой-то таинственной причине задело Рубина больше всего; ведь
прежде ничто не омрачало их отношения, и отношения - худо-бедно - были
вполне дружескими. И тут Аркин становился в тупик, он поневоле признавался
себе, что не понимает, отчего Рубин повел себя так странно.
Снова и снова искусствовед подумывал пойти к скульптору в студию и
извиниться: вдруг он и вправду сказал что-то неуместное, так не со зла же!
Он спросит Рубина, что его гложет; и если он, Аркин, нечаянно сказал или
сотворил что-то, чего и сам не ведает, он извинится и все разъяснит. К
обоюдному удовольствию.
Однажды, ранней весной, он решил зайти к Рубину днем, после семинара;
но один студент - бородатый гравер - прознал, что Аркину стукнуло в тот день
тридцать пять, и подарил ему белую ковбойскую шляпу чудовищных размеров;
отец студента, странствующий торговец, привез ее из техасского городка
Уэйко.
- Носите на здоровье, господин Аркин, - сказал студент. - Теперь вы
такое же чучело, как все мы.
Когда Аркин, в громоздкой широкополой шляпе, поднимался вместе со
студентами к себе в кабинет, им повстречался Рубин - его так и передернуло