"Бернард Маламуд. Жильцы" - читать интересную книгу автора

на стеллажах и на нижних полках книжного шкафа; среди всякой всячины в
стенных шкафах, ящиках комода, в аптечке. Его кабинет, он же спальня,
представлял собой большую неприбранную комнату с кушеткой, узким туалетным
столиком, старым креслом у окна, торшером, небольшим письменным столом и
стулом с прямой спинкой - свидетелями обычного тут хода жизни. Он гнал от
себя мысль о том, что еще не начинал жить и сколько всего упустил. Это было
вовне, а он был внутри.
В маленькой кухне Гарри поставил в холодильник молоко и подумал, не
позавтракать ли, но почувствовал, что кусок в горло не пойдет. Утром ему
всегда было достаточно чашки кофе; хлеб, фрукты - это на потом. Нужно было
время, чтобы войти в работу. Его неудержимо тянуло - от мысли, что он еще не
начал, его бросало в озноб - тотчас сесть за стол, заякориться, застыть в
неподвижности наподобие гироскопа - вот волшебный прибор: вроде бы и стоит
на месте и в то же время движется. Долгое путешествие по небольшой комнате.
Надо закончить книгу, над которой он так долго бьется. Кофе он сварит, когда
заполнит словами целую страницу. Слова не выпьешь, но они утоляют жажду.
Гарри вошел в свой кабинет о трех окнах, не глядя на улицу, поднял
растрескавшиеся зеленые шторы и уселся за стол. Из верхнего ящика он извлек
часть рукописи. На мгновение им овладело ощущение утраты, сожаление о том,
что он посвятил свою жизнь писательству, но потом, по мере того как он
пробегал глазами написанную вчера страницу и убеждался, что слова стоят
твердо, плотно и читаются хорошо, прихлынул прилив нежности к его
собственному художническому "я". Книга спасала его. Еще два-три месяца - и
он закончит ее. Затем быстро, месяца за три, за четыре, перепишет
окончательный вариант - скажем, это будет три четверти черновика, - и дело
сделано, роман завершен. Триумф после десяти лет работы. Эти десять лет
сжимали голову тисками, но она не треснула, не раскололась - бедная моя
голова. Гарри хотелось тщательно рассмотреть в зеркале в ванной свое лицо -
усталые серые глаза, нередко наливавшиеся кровью, губы утилитариста, тонкие,
истончающиеся, как ему казалось, с течением лет, любопытствующий нос
созерцателя, - но он успешно воспротивился соблазну. Лицо есть лицо: оно
изменяется по мере того, как глядит тебе в лицо в зеркале. Слова, которые он
кладет на бумагу, изменяют его. Он уже не тот молодой, двадцатисемилетний,
каким засел за эту книгу, и отнюдь не желает быть таковым. Прошедшее время -
завоеванное время, если только книга не задумана кое-как и плохо сложена,
как незнакомая дурнушка; тогда это мертвое время. И замысел погибнет.
Когда Лессер писал, он иногда казался себе грохочущим локомотивом:
товарные вагоны прицеплены, за исключением служебного, и с грохотом несутся
по рельсам в страну, рельеф который он себе представлял, но не знал
достоверно, пока не попал туда Лессер-исследователь. Лессер и Кларк на суше
демонстрируют Судьбу. Или, может, Лессер - пароход на Миссисипи с гулко
плещущими колесами, душераздирающим ревуном и прочими замечательными
устройствами. Неплохая метафора - пароход. Лессер на Геннисаретском озере, в
челне с короткой мачтой, в парусе порыв ветра, Лессер высматривает на
апостольском берегу, что там происходит. В ялике на Гудзоне он ищет Гендрика
и прислушивается к гулу шаров на вечных холмах либо гребет в лодке под
музыку на плавно текущей Темзе: он любил движущуюся воду Англии. А еще
лучше: художник - это широкая, бурлящая водоворотами река, свободно текущая
среди островов познания; некоторые из них темно-зеленые, цветущие, поросшие
деревьями, другие бесплодные - мягкий песок с влажными следами ног; волны