"В.В.Малявин. Чжуан-цзы" - читать интересную книгу автора

философия, отсюда начинается миф". Чжуан-цзы внушает неотвязное чувство
условности всяких альтернатив и нежелание выбирать между ними. Он
последовательно выступает против любого экстремизма и не хочет отдавать
предпочтение чему-то одному в любой паре оппозиций, будь то сон или явь,
жизнь или смерть, истина или ложь и т. д. Среди притч Чжуан-цзы нет более
популярной и более свойственной его неподражаемой манере, чем та, в которой
рассказывается, как однажды философу приснилось, что он - маленькая бабочка,
порхающая среди цветов. Проснувшись, Чжуан-цзы не мог решить, Чжуан-цзы ли
он, которому снилось, что он бабочка, или бабочка, которой теперь мнится,
что она - Чжуан-цзы.
В писательской манере Чжуан-цзы есть одна неизбывная тайна - тайна
более безусловная и вместе с тем более непосредственная, более близкая
внутренней жизни человека, чем загадка "темных" изречений Гераклита или
интеллектуальных диалогов Платона. Это тайна иллюзорности бесспорно
реального и реальности призрачного. Даже если Чжуан-цзы кажется изощренным
выдумщиком, он ничего не выдумывает. Гениальная наивность притчи о Чжуан-цзы
и бабочке служит верным знаком того, что перед нами не просто фантазия, не
"литература", а отображение чего-то воистину бывшего - того, что сам философ
именовал "великим пробуждением среди великого сна".
В мире нерешенного и неясного Чжуан-цзы открывает простор для, быть
может, самой благородной работы духа: постигать неведомое в обыденном и
великое в малом; прозревать смысл там, где разрушена риторика "всепонимания"
и смысла нет.
Как же нам толковать Чжуан-цзы? Любое толкование есть экзегеза,
парафраз оригинала, призванные сделать ту или иную ситуацию более знакомой.
(Нет, однако, гарантии, что толкователь попросту не обошел молчанием то, что
осталось непонятным ему, и не подменил достоверность описания
упорядоченностью и последовательностью изложения.) Но Чжуан-цзы принадлежит
к числу тех необычных рассказчиков, которые в известном заставляют ощутить
неизвестное. Он требует от нас осознать, что все понятное ровно настолько же
непонятно. Шокирующий стиль Чжуан-цзы требует какой-то совершенно новой,
поистине невозможной экзегезы.
Он требует усомниться в несомненном и научиться понимать еще непонятое
и непонятное; знать именно то, чего мы не знаем. Но почему бы и нет? Каждому
известно, что он понимает и, более того, лучше всего понимает именно то, о
чем не может сказать. И разве смерть, единственная абсолютно непостижимая
вещь в этой жизни, не является, быть может, и самым универсальным импульсом
размышления и познания?
Мы должны принять эту посылку о неописуемости истины - быть может,
единственную в философии Чжуан-цзы. Принять ее настолько серьезно, чтобы не
думать, что Чжуан-цзы, вступая в противоречие со своими собственными
утверждениями, пытается описывать неописуемое. Чтобы понять даосского
писателя, потребно усилие совершенно особого рода. Нужно уметь внимать
внеобразному языку, в котором знаменовательная способность слова исчерпывает
себя; нужно уметь, ничего не принимая всерьез, каждое мгновение своей жизни
становиться, говоря словами Чжуан-цзы, "таким, каким еще не бывал". Нужно
уметь, одним словом, открывать себя неограниченному полю опыта, отказываясь
ограничивать себя, отказываясь даже от отказа ограничивать себя. Усилие
понимания Чжуан-цзы равнозначно полной свободе от усилий.
Откуда все же это стремление Чжуан-цзы переставить местами и даже