"Надежда Мандельштам. Воспоминания." - читать интересную книгу автора

человек с кошкой не мог простить подследственным, что они почему-то
признавались во всех возводимых на них обвинениях. "Зачем они это делали?
- повторяла дочь за отцом. - Ведь этим они подводили и себя, и нас!"... А
"мы" означало тех, кто по ночам приходил с ордерами, допрашивал и выносил
приговоры, передавая в часы досуга своим друзьям увлекательные рассказы о
ночных опасностях. А мне чекистские легенды о ночных страстях напоминают о
крошечной дырочке в черепе осторожного, умного, высоколобого
Бабеля, который в жизни, вероятно, не держал в руках пистолета.
В наши притихшие, нищие дома они входили, как в разбойничьи притоны,
как в хазу, как в тайные лаборатории, где карбонарии в масках изготовляют
динамит и собираются оказать вооруженное сопротивление. К нам они вошли в
ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая 1934 года.
Проверив документы, предъявив ордер и убедившись, что сопротивления
не будет, приступили к обыску. Бродский грузно опустился в кресло и
застыл. Огромный, похожий на деревянную скульптуру какого-то чересчур
дикого народа, он сидел и сопел, сопел и храпел, храпел и сидел. Вид у
него был злой и обиженный. Я случайно к нему с чем-то обратилась,
попросила, кажется, найти на полках книги, чтобы дать с собой О. М., но он
отругнулся: "Пускай Мандельштам сам ищет", - и снова засопел. Под утро,
когда мы уже свободно ходили по комнатам и усталые чекисты даже не
скашивали нам вслед глаза, Бродский вдруг очнулся, поднял, как школьник,
руку и попросил разрешения выйти в уборную. Чин, распоряжавшийся обыском,
насмешливо на него поглядел: "Можете идти домой", - сказал он. "Что?" -
удивленно переспросил Бродский. "Домой", - повторил чекист и отвернулся.
Чины презирали своих штатских помощников, а Бродский был, вероятно, к нам
подсажен, чтобы мы, услыхав стук, не успели уничтожить каких-нибудь
рукописей.



Выемка

О. М. часто повторял хлебниковские строчки: "Участок великая вещь!
Это место свидания меня и государства... " Но эта форма встречи чересчур
невинна - ведь Хлебников рассказал о заурядной проверке документов у
подозрительного бродяги, то есть о почти классических отношениях
государства и поэта. Наше
свидание с государством происходило по другому и более высокому рангу.
Незваные гости, действуя по строгому ритуалу, сразу, без сговора,
распределили между собой роли. Всего их было пятеро - трое агентов и двое
понятых. Понятые развалились на стульях в передней и задремали. Через три
года - в тридцать седьмом - они, наверное, храпели от усталости. Какая
хартия обеспечила нам право на присутствие понятых при обыске и аресте?
Кто из нас еще помнит, что именно эта сонливая парочка понятых
обеспечивает гражданам общественный контроль над законностью ареста: ведь
ни один человек не исчезал у нас во тьме и мраке без ордера и понятых. В
этом наша дань правовым понятиям прошлых веков.
Присутствовать при аресте в качестве общественного контроля стало у
нас почти профессией. В каждом большом доме для этого будили одних и тех
же заранее намеченных людей, а в провинции двое понятых обслуживали целую