"Надежда Мандельштам. Воспоминания." - читать интересную книгу автора

например, хранившуюся у нас поэму Пяста и черновики сонетов Петрарки. Мы
все заметили, что чин интересуется рукописями стихов последних лет. Он
показал О. М. черновик "Волка" и, нахмурив брови, прочел вполголоса этот
стишок от начала до конца, а потом выхватил шуточные стихи про управдома,
разбившего в квартире недозволенный орган. "Про что это?" - недоуменно
спросил чин, бросая рукопись на стул. "А в самом деле, - сказал О. М., -
про что?"
Вся разница между двумя периодами - до и после 37 года - сказалась на
характере пережитых нами обысков. В 38-м никто ничего не искал и не тратил
времени на просмотр бумаг. Агенты даже не знали, чем занимается человек,
которого они пришли арестовать. Небрежно перевернули тюфяки, выкинули на
пол все вещи из чемодана, сгребли в мешок бумаги, потоптались и исчезли,
уведя с собой О. М. В 38-м вся эта операция длилась минут двадцать, а в
34-м - всю ночь до утра.
Но оба раза, видя, как я собираю вещи, шутливо - по инструкции! -:
говорили: "Что даете столько вещей? Зачем? Разве он у нас долго собирается
гостить? Поговорят и выпустят"... Таковы были остатки эпохи "высокого
гуманизма" - двадцатых и начала тридцатых годов. "Я и не знал, что мы были
в лапах у гуманистов", - сказал О. М. зимой 37/38 года, читая в газете,
как поносят Ягоду, который, мол, вместо лагерей устраивал настоящие
санатории...
Яйцо, принесенное для Анны Андреевны, лежало нетронутым на столе. Все
- у нас находился еще и Евгений Эмильевич, брат О. М., недавно приехавший
из Ленин-
града, - ходили по комнатам и разговаривали, стараясь не обращать внимания
на людей, рывшихся в наших вещах. Вдруг Анна Андреевна сказала, чтобы О.
М. перед уходом поел, и протянула ему яйцо. Он согласился, присел к столу,
посолил и съел... А куча бумаг на стуле и на полу продолжала расти. Мы
старались не топтать рукописей, но для пришельцев это было трын-трава. И я
очень жалею, что среди бумаг, украденных вдовой Рудакова, пропали
черновики стихов десятых и двадцатых годов - они для выемки не
предназначались и потому лежали на полу - с великолепно отпечатавшимися
каблуками солдатских сапог. Я очень дорожила этими листочками и поэтому
отдала их на хранение в место, которое считала самым надежным, -
преданному юноше Рудакову. В Воронеже, где он пробыл года полтора в
ссылке, мы делились с ним каждым куском хлеба, потому что он сидел без
всякого заработка. Вернувшись в Ленинград, он охотно принял на хранение и
архив Гумилева, который доверчиво отвезла ему на саночках Анна Андреевна.
Ни я, ни она рукописей больше не увидели. Изредка до нее доходят слухи,
что кто-то купил хорошо известные ей письма из этого архива.
"Осип, я тебе завидую, - говорил Гумилев, - ты умрешь на чердаке".
Пророческие стихи к этому времени были уже написаны, но оба не хотели
верить собственным предсказаниям и тешили себя французским вариантом
злосчастной судьбы поэта. А ведь поэт - это и есть человек, просто
человек, и с ним должно случиться самое обычное, самое заурядное, самое
характерное для страны и эпохи, что подстерегает всех и каждого. Не блеск
и ужас индивидуальной судьбы, а простой путь "с гурьбой и гуртом". Смерть
на чердаке не для нашего времени.
Во время кампании в защиту Сакко и Ванцетти - мы жили тогда в Царском
Селе - О. М. через одного церковника передал на церковные верхи свое