"Надежда Мандельштам. Воспоминания." - читать интересную книгу автора

предложение, чтобы церковь тоже организовала протест против этой казни.
Ответ последовал незамедлительно: церковь согласна выступить в защиту
казнимых при условии,
что О. М. обязуется организовать защиту и протест, если что-нибудь
подобное произойдет с кем-либо из русских священников. О. М. ахнул и тут
же признал себя побежденным. Это был один из первых уроков, полученных О.
М. в те дни, когда он пытался примириться с действительностью.
Наступило утро четырнадцатого мая. Все гости, званые и незваные,
ушли. Незваные увели с собой хозяина дома. Мы остались с глазу на глаз с
Анной Андреевной, вдвоем в пустой квартире, хранившей следы ночного
дебоша. Кажется, мы просто сидели друг против друга и молчали. Спать, во
всяком случае, мы не ложились и чаю выпить не догадались. Мы ждали часа,
когда можно будет, не обращая на себя внимания, выйти из дома. Зачем?
куда? к кому? Жизнь продолжалась... Вероятно, мы были похожи на
утопленниц. Да простит мне Бог эту литературную реминисценцию - ни о какой
литературе мы тогда не думали.



Утренние размышления

Мы никогда не спрашивали, услыхав про очередной арест "За что его
взяли?", но таких, как мы, было немного. Обезумевшие от страха люди
задавали друг другу этот вопрос для чистого самоутешения: людей берут за
что-то, значит, меня не возьмут, потому что не за что! Они изощрялись,
придумывая причины и оправдания для каждого ареста - "Она ведь
действительно контрабандистка", "Он такое себе позволял", "Я сам слышал,
как он сказал... " И еще: "Надо было этого ожидать - у него такой ужасный
характер", "Мне всегда казалось, что с ним что-то не в порядке", "Это
совершенно чужой человек"... Всего этого казалось достаточно для ареста и
уничтожения: чужой, болтливый, противный... Все это вариации одной темы,
прозвучавшей еще в семнадцатом году: "не наш"... И общественное мнение, и
карающие органы придумывали лихие вариации и подбрасывали щепки в огонь,
без ко-
торого нет дыма. Вот почему вопрос: "За что его взяли?" - стал для нас
запретным. "За что? - яростно кричала Анна Андреевна, когда кто-нибудь из
своих, заразившись общим стилем, задавал этот вопрос. - Как за что? Пора
понять, что людей берут ни за что"...
Но когда увели О. М., мы с Анной Андреевной все же задали себе этот
самый запретный вопрос: за что? Для ареста Мандельштама было сколько
угодно оснований по нашим, разумеется, правовым нормам. Его могли взять
вообще за стихи и за высказывания о литературе или за конкретное
стихотворение о Сталине. Могли арестовать его и за пощечину Толстому.
Получив пощечину, Толстой во весь голос при свидетелях кричал, что закроет
для Мандельштама все издательства, не даст ему печататься, вышлет его из
Москвы... В тот же день, как нам сказали, Толстой выехал в Москву
жаловаться на обидчика главе советской литературы - Горькому. Вскоре до
нас дошла фраза: "Мы ему покажем, как бить русских писателей"... Эту фразу
безоговорочно приписывали Горькому. Сейчас меня убеждают, что Горький
этого сказать не мог и был совсем не таким, как мы его себе тогда