"Генрих Манн. Зрелые годы короля Генриха IV " - читать интересную книгу автора

Мочениго воздает хвалу нашему королю! А я от радости мог бы в стихах
описать битву при Лепанто, словно сам был очевидцем!
- Опиши лучше нашу ближайшую битву, - мрачным тоном потребовал
долговязый дю Барта. "Я же тогда умолкну навеки", - сказал он про себя
своему вещему сердцу.
Король теперь уже вновь надел шляпу с пером и загнутым полем. Не
затененные ею глаза его широко раскрыты, чтобы ничего не упустить. Однако
он кажется взволнованным, и даже слезы, пожалуй, готовы выступить у него на
глазах, возможно, он потому так широко и раскрывает их, веки его
неподвижны, и весь он застыл в неподвижности. В знак приветствия посол
склонил голову на грудь. Потом поднял, откинул ее, и тут только всем стало
видно его лицо. Всем стало видно, что один глаз у него закрыт и пересечен
красным шрамом.
Он заговорил, латинская речь его звучала удивительно стройно, плавно,
но твердо. Двору представился мрамор. И тут же стало ясно, какое это
лицо, - резкие черты, острый нос, опущенные углы рта, все как на бюстах
Данте, лицо старого мудреца. Придворным далеко не каждое слово было
понятно, на знакомом языке говорили чуждые уста. Но по этому лицу
чувствовалось, что королю их оказан великий почет: его сравнивали с
римскими полководцами и находили достойным их.
Генрих, единственный из всех, понимает каждое слово, и не только в
прямом его смысле: гораздо глубже. "Выносится приговор твоему делу. Кто ты?
Это слышишь ты из речи или, вернее, угадываешь, пока она звучит. Одноглазый
мудрец для вида сравнивает тебя с первым покорителем этого королевства,
римлянином Цезарем, твоим предшественником. В действительности он
предостерегает тебя от того, чтобы ты не остался таким, каков есть, боевым
петухом и лихим наездником, великим в малом, неиспытанным на больших делах.
Я знаю, кого он мне предпочитает: своего соотечественника, Фарнезе, герцога
Пармского, славнейшего стратега современности. Я же не таков, я всего лишь
боевой петух без большой сноровки..."
От этого ему стало душно, и глаза он раскрыл еще шире. Гость, нежданно
высказавший ему истину, сам со вниманием, - тут только со вниманием, -
вгляделся в его лицо - нашел, что оно худощавее всех остальных, - и как раз
эта худоба свидетельствовала о рвении и самоотречении, каких посол не
ожидал найти здесь. Он прервал речь, он сложил руки.
Когда он заговорил вновь, голос его звучал глухо, уже не плавно и
твердо; сказал он еще немного слов, и главное из них было "любовь".
- И если имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы
переставлять, а не имею любви...
Евангелие вместо Цезаря; это не было предусмотрено, это всех поразило,
а больше других самого оратора, который на том закончил. Тогда и Генрих
поступил непредвиденно. Он не протянул послу руку, как было условленно
заранее, чтобы посол с его помощью поднялся на площадку: он сам спрыгнул
вниз, обхватил его, обнял и расцелова." в обе щеки. Двор видел это и шумно
выразил свое удовольствие. Дети на серебряном корабле видели это,
восседающая на троне женщина в золотых одеждах видела это - и так как она
была дочерью одного из рыбаков в заплатанном платье, то позабыла всякую
величавость и захлопала в ладоши. Захлопали в ладоши воинственные склавоны,
и рыбаки, и оба седобородых военачальника.
Генрих огляделся и весело рассмеялся - хотя в тот же миг неведомый