"Томас Манн. Тонио Креген (Новелла)" - читать интересную книгу автора

пробудило мое искусство; меня охватывает даже нечто вроде сострадания к
наивному воодушевлению, которым дышат эти строки, и я краснею при мысли о
том-, как был бы огорошен такой человек, заглянув за кулисы; как была бы
уязвлена его наивная вера, пойми он, что честные, здоровые и
добропорядочные люди вообще не пишут, не играют, не сочиняют музыки...
Впрочем, эта растроганность не мешает мне своекорыстно использовать.его
восхищение, стимулирующее и поощряющее мой талант, да еще строить при этом
серьезную мину, точно обезьяна, разыгрывающая из себя сановитого
господина... Ах, не спорьте со мной, Лизавета! Уверяю вас, порой я ощущаю
смертельную усталость - постоянно утверждать человеческое, не имея в нем
своей доли... Да и вообще, мужчина ли художник? Об этом надо спросить
женщину. По-моему, мы в какой-то мере разделяем судьбу препарированных
папских певцов... Поем невыразимо трргательно и прекрасно, а сами...
- Постыдились бы, Тонио Крёгер. Идите-ка лучше пить чай. Чайник уже
закипает, и вот вам папиросы. Итак, вы остановились на мужском сопрано,
можете продолжать с этого места. Но все-таки постыдитесь. Если бы я не
знала, с какой гордой страстностью вы отдаетесь своему призванию...
- Не говорите мне о "призвании", Лизавета Ивановна! Литература не
призвание, а проклятие, - запомните это. Когда ты начинаешь чувствовать
его на себе? Рано, очень рано. В пору, когда еще нетрудно жить в согласии
с богом и человеком, ты уже видишь на себе клеймо, ощущаешь свою
загадочную несхожесть с другими, обычными, положительными людьми;
пропасть, зияющая между тобой и окружающими, пропасть неверия, иронии,
протеста, познания, бесчувствия становится все глубже и глубже; ты одинок
- и ни в какое согласие с людьми прийти уже не можешь.
Страшная участь! Конечно, если твое сердце осталось еще достаточно
живым и любвеобильным, чтобы понимать, как это страшно!.. Самолюбие
непомерно разрастается, потому что ты один среди тысяч носишь это клеймо
на челе и уверен, что все его видят. Я знавал одного высокоодаренного
актера, которого, как только он сходил с подмостков, одолевала болезненная
застенчивость и робость. Так действовало на гипертрофированное "я"
этого большого художника и опустошенного человека отсутствие роли,
сценической задачи... Настоящего художника - не такого, для которого
искусство только профессия, а художника, отмеченного и проклятого своим
даром, избранника и жертву, - вы всегда различите в толпе. Чувство
отчужденности и неприкаянности, сознание, что он узнан и вызывает
любопытство, царственность и в то же время смущение написаны на его лице.
Нечто похожее, вероятно, читается на лице властелина, когда он проходит
через толпу народа, одетый в партикулярное платье. Нет, Лизавета, тут не
спасет никакая одежда. Наряжайтесь во что угодно, ведите себя как атташе
или гвардейский лейтенант в отпуску - вам достаточно поднять глаза,
сказать одно-единственное слово, и всякий поймет, что вы не человек, а
нечто чужеродное, стороннее, иное...
Да и что, собственно, такое художник? Ни на один другой вопрос
невежественное человечество не отвечает со столь унылым однообразием.
"Это особый дар", - смиренно говорят добрые люди, испытавшие на себе
воздействие художника, а так как радостное и возвышающее воздействие, по
их простодушному представлению, непременно должно иметь своим источником
нечто столь же радостное и возвышенное, то никому и в голову не приходит,
сколь сомнителен и проблематичен этот "особый дар".