"Томас Манн. Тонио Креген (Новелла)" - читать интересную книгу автора

выговорено, гласит его символ веры, с тем покончено. Если выговорен вееь
мир, - значит, он исчерпан, преображен, его более не существует...
Отлично! Но я-то ие нигилист...
- Вы не,.. - начала Лизавета; она только что поднесла ко рту ложечку
чая, да так и замерла в этом положении.
- Конечно, нет... Да очнитесь же, Лизавета? Повторяю, я не нигилист
тaм, где дело идет о живом чувстве. Литератор в глубине души не понимает,
что жизнь может продолжаться, что ей не стыдно идти своим чередом и после
того, как она "выговорена", "исчерпана". Несмотря на свое преображение
(через литературу), она знай себе грешит по-етарому, ибо е точки зрения
духа всякое действие - грех...
Сейчас я доберусь до цели, Лизавета. Слушайте дальше. Я люблю жизнь, -
это признание. Примите, сберегите его, - никому до вас я ничего подобного
не говорил. Про меня немало судачили, даже в газетах писали, что я то ли
ненавижу жизнь, то ли боюсь и презираю ее, то ли-с отвращением от нее
отворачиваюсь. Я с удовольствием это выслушивал, мне это льстило, но
правдивее от этого такие домыслы; не становились. Я люблю жизнь... Вы
усмехаетесь, Лизавета, и я знаю почему. Но, заклинаю вас, не считайте
того, что я сейчас скажу, за литературу! Не напоминайте мае в Цезаре
Борджиа или а какой-нибудь хмельной философии, подинмающей его на щит! Что
он мне, этот Цезарь Борджиа, я о нем и думать не хочу и никогда не пойму,
как можно возводить в идеал нечто исключительное, демоническое. Нет, нам,
необычным людям, жизнь представляется не необычностью, не призраком
кровавого величия и дикой красоты, а известной противоположностью
искусству и духу: нормальное, добропорядочное, милое - жизнь во всей ее
соблазнительной банальности - вот царство, по которому мы тоскуем.
Поверьте, дорогая, тот не художник, кто только и мечтает, только и жаждет
рафинированного, эксцентрического, демонического, кто не знает тоски по
наивному, простодушному, живому, по малой толике дружбы, преданности,
доверчивости, по человеческому счастью, тайной и жгучей тоски, Лизавета,
по блаженству обыденности!
Друг! Верьте, я был бы горд и счастлив, найдись у меня друг среди
людей. Но до сих пор друзья у меня были лишь среди демонов, кобольдов,
завзятых колдунов и призраков, глухих к голосу жизни, - иными словами,
среди литераторов.
Мне случается стоять на эстраде под взглядами сидящих в зале людей,
которые пришли послушать меня. И вот, понимаете, я ловлю себя на том, что
исподтишка разглядываю аудиторию, так как меня гвоздит вопрос, кто же это
пришел сюда, чье это одобрение и чья благодарность устремляются ко мне, с
кем пребываю я сегодня в идеальном единении благодаря моему искусству... И
я не нахожу того, кого ищу, Лизавета. Я нахожу лишь знакомую мне паству,
замкнутую общину, нечто вроде собрания первых христиан: людей с неловким
телом и нежной душой, людей, которые, так сказать, вечно падают - вы
понимаете меня, Лизавета? - и для которых поэзия - это возможность хоть
немного да насолить жизни, - словом, нахожу только страдальцев, бедняков,
тоскующих. А тех, других, голубоглазых, которые не знают нужды в духовном,
не нахожу никогда...
Ну, а если бы все обстояло иначе? Радоваться этому было бы по меньшей
мере непоследовательно. Нелепо любить жизнь и вместе с тем исхищряться в
попытках перетянуть ее на свою сторону, привить ей вкус к меланхолическим