"Томас Манн. Тонио Креген (Новелла)" - читать интересную книгу автора

фигуры мазурки. Если же ему хотелось окончательно сразить публику, он
внезапно, без всякой видимой причины, отрывался от пола, с непостижимой
быстротою кружил ногою в воздухе, дробно бил ею о другую ногу и с
приглушенным, но тем не менее сокрушительным стуком возвращался на бренную
землю...
"Ну и обезьяна", - думал Тонио Крёгер. Однако он отлично видел, что
Инге Хольм, резвая Инге, с самозабвенной улыбкой следит за движениями
господина Кнаака; и уже одно это вынуждало его платить известную дань
восхищения столь дивно управляемой плоти. Но до чего же спокойный и
невозмутимый взор у господина Кнаака! Его глаза не проникают,в глубь вещей
- там слишком много сложного и печального; они знают только одно, что они
карие и красивые! Поэтому-то он и держится так горделиво:
Конечно, надо быть глупцом, чтобы выступать столь осанисто, но зато
таких людей любят, а значит, они достойны любви. Тонио прекрасно понимал,
почему Инге, прелестная белокурая Инге, не сводит глаз с господина Кнаака.
Неужели ни одна девушка никогда не будет так смотреть на него, Тонио?
Нет, почему же, случалось и это. Вот, например, Магдалена Вермерен,
дочь адвоката Вермерена, с нежным ртом и серьезным задумчивым взглядом
больших темных блестящих глаз. Во время танцев она нередко падала; зато
когда приходил черед дамам выбирать кавалеров, неизменно выбирала его.
Магдалена знала, что он пишет стихи, раза два даже просила показать их и
часто, понурив голову, издали смотрела на него. Но что ему до этого?
Ведь он любит Инге Хольм, веселую белокурую Инге, которая наверняка
презирает его за кропание стихов...
Он смотрел на нее, смотрел на ее миндалевидные голубые глаза, полные
счастья и задора, и завистливая тоска и горечь сознания, что он отвергнут,
навеки чужд ей, теснила и жгла его грудь...
- Первая пара en avant! [Вперед! (фр.)] - воскликнул господин Кнаак. И
нет слов описать, как великолепно этот человек говорил в нос. Однажды,
когда разучивали кадриль, Тонио Крёгер, к величайшему своему испугу,
оказался в одном каре с Инге Хольм. Он, сколько возможно, избегал ее и тем
не менее всякий раз оказывался рядом с ней; он запрещал своим глазам
смотреть на нее, и тем не менее его взор всякий раз к ней обращался... Вот
она об руку с рыжеволосым Матиссеном скользящими шагами подбежала,
откинула косу за плечи и, задыхавшись, остановилась перед ним; тапёр,
господин Хейнцельман, ударил своими костлявыми пальцами по Клавишам,
господин Кнаак начал дирижировать кадрилью.
Инге мелькала перед ним справа и слева, то плавно выступая, то
стремительно кружась; временами до него доносилось благоухание, исходившее
от ее волос, а может быть - от легкой белой ткани платья, и взор его все
мрачнел и мрачнел. "Я люблю тебя, чудная, прелестная Инге", - мысленно
говорил он, вкладывая в эти слова всю свою боль, ибо, веселая, увлеченная
танцем, она, казалось, вовсе его не замечала. Прекрасное стихотворение
Шторма пришло ему на ум: "Хочу заснуть, а ты иди плясать".
Его мучила эта унизительная нелепость: человек любит, а его принуждают
танцевать...
- Первая пара en avant! - воскликнул господин Кнаак; сейчас должна была
начаться новая фигура, - Compliment! Moulinetdes dames!
Tour de main! [Поклон! Дамы - накрест! За руки - кружиться! (фр.)]
Невозможно описать, с каким изяществом проглатывал он немое "е"