"Анатолий Тимофеевич Марченко. Третьего не дано (Советский военный роман) " - читать интересную книгу автора

3


Савинкову не спалось. Он редко изменял своей давней привычке - ложиться
за полночь и просыпаться еще до того, как первые лучи рассвета начнут
борьбу с темнотой. Но теперь нервы порой сдавали и бессонница не давала
сомкнуть глаз.
В комнате было душно, казалось, из всех углов бьет резким запахом
нафталина. Савинков, морщась, подумал о том, что, наверное, его скитаниям
не будет конца. Гостиницы, временные квартиры, случайные ночлеги под
крышами, а то и вовсе без крыши: в лесу, в стожке сена, в покинутом шалаше
- от всего веяло чужим, непостоянным и горьким.
Неожиданно в памяти возникли любимые места из Апокалипсиса. Спустив
крепкие, натренированные ноги с кровати и вглядываясь в черное окно,
Савинков прошептал вдохновенно: "И вышел конь рыжий, и сидящему на нем
дано взять мир с земли и чтобы убивали друг друга..."
Он потянулся гибким, упругим телом и затих, не слыша своего дыхания. Он
привык к тишине, умел сливаться с ней даже в то время, когда был уверен,
что его не подстерегает опасность.
Савинков любил темноту. Не только потому, что во мраке легче нанести
удар первым или же раствориться в нем. Мрак помогал быть собранным,
напряженным, готовым к схватке или к мучительным раздумьям. "Я взглянул, и
вот конь вороной и на нем всадник, имеющий меру в руке своей..." -
прошептал Савинков и тоскливо прижался горячим лбом к окну. Крыши домов
проступали во тьме расплывчатым, загадочным пятном. Почудилось, что
полоска рассвета на горизонте наглухо загорожена этими крышами. Ему стало
вдруг дико от черного окна, тюремной тишины, стало страшно самого себя.
Захотелось, как никогда, света, петушиного крика, шелеста листьев.
Бесстрашие и выдержка, которыми восхищались его сподвижники, давались
Савинкову нелегко. Оставаясь наедине с собой, когда не нужно было ни
играть, ни притворяться, ни рисковать, он испытывал тягостное чувство
одиночества, бессилия и тоски. Лишь думы о деле, об организации, которую
он, рискуя жизнью, создавал здесь, в Москве, готовя ее к решающей схватке
с большевиками, лишь это воодушевляло и взбадривало.
Савинков любил вспоминать недавнее прошлое. В каждом эпизоде, в каждом
штрихе минувших дней он видел прежде всего себя. Собственное "я" в вихре
воспоминаний разгоралось так огненно, что обращало в пепел всех других
людей, чья роль была исчерпана до конца...
То были дни, когда офицерство Петрограда с жадным нетерпением обратило
свои взоры на Дон. На тайных сборищах, на конспиративных квартирах, в
отдельных, окутанных дымом и чадом кабинетах ресторанов растроганно и
почтительно, воодушевленно и истерично произносилось одно и то же имя:
"Каледин". Атаман донских казаков собирал под свои знамена войска.
"Каледин и Корнилов были Керенским объявлены мятежниками, - размышлял
Савинков. - Но кто возьмет сейчас на себя труд утверждать то же самое?
Желание возродить русскую армию и ненависть к Советам искупают многие
недостатки этих генералов. Оценка людей меняется так же стремительно, как
и оценка обстоятельств". И Савинков решил сделать ставку на Корнилова и