"Анатолий Тимофеевич Марченко. Третьего не дано (Советский военный роман) " - читать интересную книгу автора

лишь одно слово:
- Вот...
В просторной комнате сидели, стояли и даже лежали арестованные. В окна
врывалось солнце. Едва открылась дверь, как взоры всех устремились к
вошедшим. Трудно было рассмотреть каждого в отдельности. В глаза бросились
патлатые шевелюры, измятые беспробудным сном и пьянками лица. Одежда
арестованных была на редкость разношерстной, и Мишель испытал такое
чувство, будто нежданно попал за кулисы театра, где собрались актеры,
занятые в каком-то фантастическом спектакле.
Пока Мишель стоял на пороге и, стараясь не показывать своего удивления,
разглядывал столь живописную картину, в комнате царила тишина. Чудилось,
писк комара прозвучал бы здесь не менее оглушительно, чем рев трубы
полкового оркестра. Одни лица застыли в испуге, на других сквозь маску
безразличия проступала злоба, третьи молчаливо просили о пощаде.
Лишь один арестованный, сидевший почти в самом углу, у противоположной
от окна стены, был не то чтобы вовсе безучастен и равнодушен, но настолько
спокоен, словно не имел ко всем остальным никакого отношения. Задумчиво и
не назойливо поглядывал он на Мишеля, ничем не показывая, худо ли, хорошо
ли думает о нем. Может быть, поэтому он и запомнился Мишелю.
Калугин тронул Мишеля за локоть, давая понять, что пора уходить. Едва
они прикрыли за собой дверь, как в комнате загалдели.
- Ну и экипаж... - сердито сказал Калугин. - Громилы, налетчики,
саботажники, спиртогоны... Явная контра. Идейных тут, видать, по пальцам
пересчитаешь. Петере требует - к ним особый подход. Сперва осмотрись, а уж
потом действуй напрямик. Смотри, чтоб они не позвали тебя чай пить на
клотик.
- Что, что?
- Ну, чтоб очки не втерли.
Калугин еще раз придирчиво взглянул на Мишеля и, уходя, сказал, что
пора начинать.
Мишель стремительно и нетерпеливо заходил по комнате: его живая натура
требовала движений, активного действия. Он жалел, что не попросил Калугина
прислать ему первым того человека, которого приметил и выделил среди
разношерстной группы анархистов. Какое-то странное желание, более
настойчивое, чем простое любопытство, побуждало Мишеля поскорее начать с
ним разговор.
Первый арестованный был грузноватый детина с длинными, загребастыми
руками. Одежда его была весьма колоритной: узкий в плечах офицерский
френч, широченные матросские брюки и форменная фуражка гимназиста. Чтобы
так вырядиться, ему, пожалуй, потребовалось раздеть по меньшей мере трех
человек, и вряд ли кто из них остался в живых. На длинном, вытянутом дыней
лице выделялся громадный нос. Крепкие, как камень, скулы, казалось,
вот-вот прорвут туго натянутую кожу.
Детина, не ожидая приглашения, плюхнулся на стул, так и не расставшись
с дымящейся папиросой.
- Встать! - приказал Мишель.
Детина часто-часто, как ребенок, заморгал ржавыми ресницами и медленно,
будто нехотя, поднялся, не зная, куда деть руки.
- К сведению: вас привели на допрос! - холодно напомнил Мишель.
Детина удивленно уставился на Мишеля. Явно несвойственное ему смущение