"Габриэль Гарсиа Маркес. Вспоминая моих грустных шлюх" - читать интересную книгу автора

как трудно Роса переступала распухшими ногами в простых хлопчатобумажных
чулках. Полная луна добралась до центра неба, и мир казался погруженным в
зеленые воды. Неподалеку от ее дома был устроен настил из пальмовых ветвей
для музыкантов, приглашаемых городскими властями, вокруг стояло множество
табуретов с кожаными сидениями, висели гамаки. Во двор, за которым
начинались заросли фруктовых деревьев, выходила галерея из небеленого
кирпича с шестью спальнями и окошками, затянутыми сеткой от птиц.
Единственная занятая комната тонула в полумраке, и Тоня-Негритянка по радио
пела о несчастной любви. Роса Кабаркас перевела дух: "Болеро - это жизнь". Я
был с ней согласен, но по сей день не решался этого написать. Она толкнула
дверь, вошла в комнату и тут же вышла. "Все еще спит, - сказала женщина. -
Хорошо сделаешь, если дашь поспать вдоволь, сколько просит ее тело, твоя
ночь длиннее, чем ее". Я был в замешательстве: "А что, по-твоему, я должен
делать? " - "Сам поймешь, - ответила она с неподходящей случаю
невозмутимостью, - на то ты и мудрец". Роса повернулась ко мне спиной и
оставила меня наедине с ужасом.
Бежать было некуда. Я вошел в комнату, - сердце готово было выскочить
из груди, - и увидел спящую девочку, голую, в чем мать родила, такую
неприкаянную, на огромной, чужой постели. Она лежала на боку, лицом к двери,
освещенная ярким верхним светом, не скрывавшим ни одной подробности. Я сел
на край кровати и, завороженный, смотрел на нее, впитывал всеми пятью
чувствами. Она была смуглая и тепленькая. Ее, видно, готовили, мыли и
прихорашивали, от макушки до нежного пушка на лобке. Завили волосы, ногти на
руках и ногах покрыли лаком натурального цвета, но кожа медового оттенка
была обветренной и неухоженной. Грудки, только-только наметившиеся, были еще
похожи на мальчишеские, но чувствовалась в них готовая вот-вот брызнуть
скрытая энергия. Самое лучшее в ней были ноги, наверное, мягко ступавшие, с
длинными и чувственными пальцами, как на руках. Даже под работавшим
вентилятором она вся светилась капельками пота, жара к ночи стала совсем
невыносимой. Невозможно было представить себе ее лицо под густым слоем
рисовой пудры, густо накрашенное, с двумя пятнышками румян, накладными
ресницами, чернеными бровями и веками, и с губами, щедро размалеванными
помадой шоколадного цвета. Но ни одежда, ни косметика не могли скрыть ее
характерa: гордо очерченный нос, сросшиеся брови, хорошо вылепленный рот. Я
подумал: нежный боевой бычок.
В одиннадцать я пошел по моим обычным делам в ванную комнату, где она
оставила свою жалкую одежонку, но разложила ее на стуле так, словно это был
богатый наряд: платьице из синтетической ткани в бабочках, желтые
мадаполамовые трусики, веревочные сандалии. Поверх одежды лежал дешевенький
браслет и тонкая цепочка с изображением Пресвятой Девы на медальоне. Тут же,
на полке, находилась сумочка с губной помадой, румянами, ключом и мелкими
монетами. Все такое дешевое, стертое и заношенное, я и представить себе не
мог такую бедность.
Я разделся и постарался повесить вещи на вешалку так, чтобы не помялась
шелковая рубашка и отутюженный полотняный костюм. Помочился в унитаз,
расположенный под сливным бачком с цепочкой, помочился сидя, как меня, еще
ребенка, научила Флорина де Диос, чтобы не пачкать края, и, - к чему
скромничать, - струя была тугой и ровной, как у вольного жеребца. Прежде чем
выйти, я no-смотрелся в зеркало над раковиной. Лошадиная морда, которая
глянула на меня из зеркала, не была дохлой, но была мрачной, с отвисшим