"Габриэль Гарсия Маркес. Набо - негритенок, заставивший ждать ангелов" - читать интересную книгу автора

пел для немой девочки, развлекая ее теми же песнями, что и лошадей. Девочку
мало интересовал окружающий мир, она всегда была погружена в свой
ограниченный четырьмя унылыми стенами комнаты мир и слушала Набо, равнодушно
глядя в одну точку. Набо и раньше трудно было удивить приглашением в хор, а
сейчас и подавно, хотя он и не мог никак понять, что это за хор. Голова
гудела, и мысли разбегались в разные стороны. "Я хочу знать, куда делись
лошади", - сказал он. Человек ответил: "Лошадей нет, ты уже слышал. А вот
твой голос нам бы очень пригодился". Набо внимательно выслушал, но из-за
боли, оставленной ударом копыта, едва ли понял его слова. Он уронил голову в
траву и забылся.
Набо еще две или три недели ходил на площадь. Несмотря на то что негра
уже не было в оркестре. Если бы он у кого-дибудь спросил, что случилось с
музыкантом, ему, может быть, и ответили, но он не спросил, а продолжал молча
посещать концерты до тех пор, пока другой человек с другим саксофоном не
занял пустующее место. Набо понял, что негра больше не будет, и забыл про
площадь.
Он очнулся, как ему показалось, очень скоро. Тот же запах мочи обжигал
ноздри, а глаза застилал туман, мешающий разглядеть окружающие предметы. Но
человек все так же сидел в углу, прихлопывая по коленям, и его убаюкивающий
голос повторял: "Мы ждем тебя, Набо. Ты спишь уже два года и не думаешь
просыпаться". Набо еще раз на минутку прикрыл глаза и снова открыл их,
старательно вглядываясь в маячившее вдалеке лицо. На этот раз лицо было
растерянным и грустным, и Набо наконец узнал его.
Если бы мы, домашние, знали, что Набо ходил по субботам слушать
оркестр, а потом перестал, мы могли бы подумать - он забыл про площадь
потому, что в нашем доме появилась музыка. Как раз тогда в дом принесли
граммофон, развлекать девочку. Нужно было время от времени заводить пружину,
и самым подходящим для этого человеком оказался Набо. Он легко управлялся с
граммофоном, когда ему не нужно было чистить лошадей. Неподвижно сидя в
углу, девочка теперь целыми днями слушала пластинки. Иногда, завороженная
музыкой, она сползала со стула, все так же глядя в одну точку и не замечая
текущей изо рта слюны, и плелась в столовую. Случалось, что Набо поднимал
иголку и начинал петь сам. Кстати, придя наниматься в наш дом, он заявил,
что поет и умеет делать это лучше всех других дел. Нас тогда не интересовали
песни, нам нужен был мальчик для чистки лошадей, но Набо остался, - он пел,
как будто мы наняли его именно для этого, и ухаживал за лошадьми лишь в виде
развлечения. Так длилось больше года, пока мы, домашние, не свыклись с
мыслью, что девочка никогда не сможет ходить. Не сможет ходить, не будет
никого узнавать и навсегда останется безвольной и равнодушной куклой,
слушающей музыку и глядящей в стену до тех пор, пока кто-нибудь не снимет ее
со стула и не перенесет в другую комнату. Мы свыклись с этой мыслью, и со
временем она перестала причинять нам боль, но Набо остался верен девочке, и
изо дня в день в определенные часы в комнате продолжали раздаваться звуки
граммофона. Тогда Набо еще ходил на площадь. И вот однажды, когда он
отсутствовал, в комнате кто-то вдруг отчетливо произнес: "Набо". Мы все были
в коридоре и в первый момент не обратили внимания на голос. Но и во второй
раз отчетливо прозвучало: "Набо!" - и мы переглянулись между собой и
удивились: "Разве девочка не одна?" И кто-то сказал: "Уверен, что к ней
никто не входил". А другой добавил: "Но ведь кто-то позвал Набо!" Мы вошли в
комнату и обнаружили девочку на полу около стены.