"Габриэль Гарсия Маркес. Набо - негритенок, заставивший ждать ангелов" - читать интересную книгу автора

В ту субботу Набо вернулся раньше обычного и сразу лег спать. А в
следующую вообще не пошел на площадь, потому что негра к тому времени уже
заменил другой музыкант. А еще через три недели, в понедельник, граммофон
заиграл вдруг в неурочное время - тогда когда Набо находился в конюшне. И
это мы тоже заметили не сразу и спохватились, только когда негритенок,
напевая, показался в дверях дома - он мыл лошадей, с его фартука все еще
стекала вода. Мы воскликнули: "Откуда ты?" И он сказал: "Из конюшни. Я там с
самого полудня". - "Но ведь граммофон играет! Ты слышишь?" - "Да". - "Но
ведь кто-то завел его!" А он пожал плечами: "Это девочка. Она уже давно
заводит граммофон сама".
Так все и шло, вплоть до того дня, когда мы обнаружили его лежащим
ничком на траве в запертой конюшне, со следом подковы на лбу. Мы встряхнули
его за плечи, и он сказал: "Я здесь потому, что меня лягнула лошадь". Но мы
даже не обратили внимания на его слова, испуганные холодными и мертвенными
глазами и ртом, полным зеленой пены. Всю ночь он плакал, охваченный жаром, и
в бреду вспоминал о каком-то гребне, потерявшемся в траве. Так было в первый
день. Наутро он открыл глаза и попросил пить; мы принесли воду, он жадно
выпил целую кружку и дважды просил еще. Мы поинтересовались, как он себя
чувствует, и он сказал: "Так, как будто меня лягнула лошадь". Бред
продолжался весь день и всю ночь. В конце концов он сел в постели, показал
пальцем в потолок и заявил, что ему не давали спать скачущие там кони.
Температура вскоре спала, речь приобрела связность, он говорил до тех пор,
пока в рот ему не засунули платок. Даже сквозь платок он пел и шептался с
лошадью, которая, как ему казалось, дышала в ухо, будто принюхиваясь. Когда
платок вынули, чтобы дать Набо поесть, он отвернулся к стене и заснул. Все
стало ясно. Проснулся он уже не в кровати. Он проснулся привязанным к столбу
посреди комнаты. Привязанный, он начал петь.
Узнав разговаривающего с ним человека, Набо сказал: "Я видел вас
раньше". - "Меня каждую субботу видели на площади". - "Верно, на площади. Но
тогда мне казалось, что вы меня не замечаете". - "Я и не замечал. Но,
перестав играть на площади, почувствовал, что по субботам мне не хватает
чьих-то взглядов". Набо вздохнул: "Вы не вернулись тогда, а я приходил еще
три или четыре раза". Человек, все так же похлопывая по коленкам и, видимо,
не собираясь уходить, промолвил: "Увы, я уже не мог ходить туда, хотя это,
пожалуй, единственное в жизни, что бы стоило делать". Набо попробовал
подняться и тряхнул головой, стараясь не упустить смысла слов, но неожиданно
для себя снова уснул. С тех пор, как его лягнула лошадь, такое часто
повторялось с ним. А рядом все время звучал навязчивый голос: "Мы ждем тебя,
Набо. Ну сколько же можно спать! Ты проспишь все на свете".
Через четыре недели после того, как негр впервые не появился в
оркестре, Набо решил причесать хвост одной из лошадей. До этого он никогда
не расчесывал лошадям хвосты, а только, распевая песни, скреб им бока. Но в
среду он был на базаре и, увидев отличный гребень, подумал: "Он как раз для
того, чтобы расчесывать хвосты лошадям". Тогда-то лошадь и лягнула его,
оставив на всю жизнь дурачком, десять или пятнадцать лет назад. Кто-то
сказал: "Лучше бы ему было умереть, чем остаться на всю жизнь лишенным
разума и будущего". Его заперли в комнате, и никто больше туда не входил. Мы
знали, что он все еще там, слышали, что девочка ни разу не заводила
граммофон. Да нам и не хотелось знать больше. Мы заперли его, как запирают
лошадь, - увидев, что удар копыта лишил его рассудка и роковая подкова