"Валентин Маслюков. Чет-нечет" - читать интересную книгу автора

и слова.
Сгорбленный, высохший, юродивый не занимал много места, но Федька не
смела и думать бочком его обойти, чтобы пробраться в приказ и там укрыться.
И то уже хорошо, что можно было таиться в своем углу, ничем о себе не
напоминая.
Потом Алексей встал и побрел, позабывши всех. Федька скромно скользнула
к лестнице.
Наверху у двери на крытое крыльцо расположились приказные. Если перья
за ушами и в руках, чернильные пятна на кафтанах, если печать
самодовольства, которой отмечены были и лица и позы, могли свидетельствовать
об излюбленном ремесле, то это были, вне всякого сомнения, приказные.
Один навалился на перила и, просунув между балясинами сапог, покачивал
им в пустоте, другой из чувства противоречия откинулся к стене, а на
поручень забросил ногу, выражая тем самым готовность к переменам и,
возможно, врожденную тягу к уклончивости, потому что оставаться
сколько-нибудь долго в неустойчивом положении было и неудобно, и невозможно.
И та же самая подвижность, готовность перемениться и ощениться, выработанная
сознанием, что ты вечно кому-то нужен, угадывалась в облике остальных
подьячих.
Федька уперлась в простертую поперек прохода ногу в полосатой штанине и
вежливо попросила подвинуться.
Подьячий глянул на нее сверху вниз, подыскивая, очевидно, возражения,
но возражений не нашел и вынужден был подвинуться. Хотя и не без сомнений.
За темным, обнесенным тесом крыльцом открылся приказ, Федька прошла и
перекрестилась на образа. Это оказались просторные, достаточно светлые сени,
теперь безлюдные, потому что двое подьячих, которые обозначили себя спинами
у открытых окон, находились об эту пору скорее на площади, чем в сенях. Два
длинных стола и лавки, а под стенами тесно составленные сундуки - большие и
маленькие, окованные железом, медью, обтянутые тусклых цветов кожей. На
закапанных чернилами столах под грязными скатертями недописанные листы,
столпы - склеенные и скатанные свитками бумаги, в чернильницах перьях, и на
полках опять же столпы, кувшины да шапки - штук десять.
Помимо прохода на крыльцо, сени имели две двери - направо и налево,
одна из них, неплотно прикрытая, пропускала голоса.
- Господи, ну как же так? Как же ты, государь мой Иван Борисович, не
предупредил? - говорил человек, срываясь с рассудительного тона, которого он
пытался держаться. - Ведь утром-то еще ничего не знал! Утром! Ведь я встал,
умылся, богу помолился, с чистым помыслом, Иван Борисович, с чистым
помыслом... Ведь ничего ж не знал, не ведал. Ведь чист был, как голубь... не
знал, ничего не ведал, ведь шел я в приказ... отец мой Иван Борисович! -
голос взвился на пронзительную высоту, такую, что не хватало дыхания... И
упал. Неужто слезы?
Федька присела на краешек сундука.
- Да и на площади с голоду не умрешь, - равнодушно произнес Патрикеев,
тот самый Иван Борисович, к которому взывал взвинченный голос.
- Благодетель мой и добродей Иван Борисович! Не последний я человек,
меня всякий знает!
- Разнюнился! Что я тебе хуже сделал? Без оклада полгода сидел. Сколько
ты загреб? У судного стола?
- Иван Борисович! Как перед богом клянусь...