"Сказание о Маман-бие" - читать интересную книгу автора (Каипбергенов Тулепберген)

13

Прошли весенние ливни, застелили землю невылазной грязью, словно пряча кровавый след. Небо поникло над одиноким дубом, тучи походили на поблекшие волосы старой плакальщицы. Дуб стоял, заломив обнаженные руки, по его извилистым морщинам стекали неуемные слезы. Единственно солнце могло расцветить землю, поднять небеса, высушить слезы, а оно отвернулось.

Остыли от дел руки у Мурат-шейха. Холодны стали руки к делам. Долгое время он не мог взяться ни за что путное. Занялся сущей безделицей. И как будто полегчало немного на сердце. Все, что просил Маман для Аманлыка и Алмагуль, дал им сполна — одежду, обувку, кров над головой. За два дня возвели им дом, глино битный, годный и для зимовки и для летовки, собственный дом. Был при нем скотный двор — конюшенка для гунана, закуток под курятник, а также навесик для дворового пса, который должен быть у каждого порядочного хозяина.

Аманлык увидел наконец свою сестру в новом платье, улыбающуюся всем лицом, от рта до ушей. Она выросла, похорошела. Глядя на них, улыбался, источая слезы, и Мурат-шейх. Сироты, можно сказать, разбогатели — а не бросили своей лачуги и жили теперь на два дома.

Маман в эти дни не показывался на глаза. Говорили, что он уединился с сыновьями Мурат-шейха, читает толстую книгу. Книга в доме шейха была одна — Коран в переводе на татарский.

А потом Маман исчез. Его не было дома, почитай, с неделю. Вместе с ним убрались из аула не то пятеро, не то десятеро джигитов и с ними Избасар-богатырь. Об этом никто вроде бы не знал, но у всех это было на уме. Дивились только тому, как легко, быстро поднял Маман людей, незаметно увел. Вон какую силу взял над нами, грешными! Будто он глава рода или имущий бий.

Куда и зачем он повел джигитов — нетрудно было догадаться. Знать, укрепил дух, читая божественную книгу, и не обронил из памяти, кто зарезал его отца. Интересно, чьей головой поплатятся кунградцы? И страшно — чем все это кончится?

Вдруг обнаружилось, что Маман дома и джигиты все — по домам, словно и не уезжали. Неужто сорвалось? Джигиты помалкивали, но с такими загадочными рожами, как если бы ходили по зайца, а убили медведя. Тут же пронесся слух: приехал к нам, черным шапкам, русский офицер! А Аманлык открылся Кривому Алла-яру: пять дней и ночей стерегли они с Маманом дорогу, незримые, неслышные, как призраки, и не прозевали, встретили и проводили русского чуть ли не от порога хана Абулхаира до порога Гаип-хана. Зовут его — Мит-рий-туре; он по душе совсем простой, но ехал к ним шибко сердитый.

Рано поутру примчался от хана Пулат-есаул. Мурат-шейх и Маман были уже готовы, сели на коней, поехали к Гаип-хану. Аманлык пустился было за Маманом, но Мурат-шейх сказал:

— Останешься. Посмотришь за домом.

Маман лишь кивнул головой. Был он угрюм, молчалив, как все эти дни. Аманлык остался.

Сироты обрадовались, ссадили Аманлыка, расседлали гунана и взгромоздились ему на спину всем гаму-зом — коротышка Бектемир и еще двое, потрусили рысцой на луга; другие побежали следом, дожидаясь своей очереди. Конь уже сбросил зимнюю шерсть и заметно добрел на новых молодых травах.

Аманлык и Кривой Аллаяр пошли за младшими.

— Нет, не любим мы Мамана… — сказал Аллаяр. — Кабы любили, старались бы угадать, чего он хочет. Почему он тебя не взял с собой? Потому что ты ему надоел своей унылой ряшкой, — собачья у тебя покорность, а нюха нет. Знаешь ты, что у него наболело и кто на уме? А я знаю. Два петуха… Был один, стало два! Первый, конечно, тот черный, который свалил Оразан-ба-тыра с коня. Это — Алиф Куланбай-богатырь, сука самая распоследняя. Второй — Есенгельды, из-за которого я окривел, сука первейшая. Думаешь, он им простил? Клянусь своим бельмом последним, он им не спустит. Пока не прирежет обоих, не улыбнется. Хочешь ты, чтобы Маман улыбнулся? Что ты на меня пялишься, как курица на гусиное яйцо, которое под нее подсунули? Я своим одним шаром вижу то, что тебе и невдомек, потому что ты не любишь Мамана.

— Не угадал, брат, — сказал Аманлык, стараясь смотреть Аллаяру не в переносицу, как мы обычно смотрим, а в зрачок единственного глаза, чтобы не так было чувствительно человеку, что он кривой. — У него, у Мамана, вот тут (Аманлык постучал себя пальцем по виску) — все набекрень. Еще увидишь, он руку протянет Есенгельды…

— Врешь! — вскрикнул Кривой Аллаяр и отвернулся.

Аманлыка вдруг взорвало. Он знал, что остался сегодня дома не случайно. Маман уступил, впервые уступил — и не прихоти шейха, а его поганому умыслу пристроить Есенгельды в аткосшы. Не согласился Маман, а ведь уступил?

— Сам себе не верю, — проговорил Аманлык с недобрым смешком. — Сел на коня, а невесту ни разу не обнял… Что было! С прошлой осени не виделись, она вышла, тянется к нему, никого кругом, я отвернулся, а он даже не глянул на нее, ускакал, будто его с собаками гнали…

Кривой Аллаяр мигом забыл про Есенгельды.

— Ну-ка обрисуй мне ее. Тыщу раз в том ауле был, ни разу не видел… Что значит — не обнял? Уж не только Мамановы, а и наши ровесники народили детей.

— Ох, Аллаяр… не спрашивай! Греет она, как солнце.

— Хо! Ты сам, кажется, таешь до костей на том солнце?

— Не говори, — вздохнул Аманлык. — Весь ябин-ский род отдал бы за эту девушку. Вот мой калым…

— Совсем откупорился, как бурдюк с бродящим суслом. Не стоит она Мамана, даже если в придачу возьмет ее казахский род.

— Стоит, — сказал Аманлык.

— Какая она хоть из себя — на лицо, ну, и на все касающееся?

— Видел ты красный тюльпан?

— Чучело! Стоишь среди них… А в общем ясно. Остальное могу себе вообразить.

Но Аманлык продолжал увлеченно:

— Видел ты горную козу?

— Видел, на вертеле, да мяса не пробовал.

— Глаза у нее как у этой козы.

— На вертеле, что ли?

— Дурак… Видел стрелы камыша у озера, похожего на око?

— Ага, значит, такие у нее ресницы? Такие. Видел крылья орла?

— Вон он летит.

Такие у нее брови. Яблочко видел бухарское?

— Куда там яблочко! Нам бы хлебца. Такие у нее щеки. А кипарис видел?

— Спрашиваешь о том, чего здесь нет.

— Мы видели, едучи в Орск. Такая же она стройная. Ночью лунной лес на горе видел?

— Ночью воров смотреть, а не лес.

Точно такие у нее волосы. Четки молитвенные видел?

Такие у нее зубы?

— Но белей. Сливки с молока… не пенки, а сливки… видел!

Такие у нее губы! — перебил Кривой Аллаяр.

— А что? А что? — проговорил Аманлык, словно заговоренный самим собой до сладкой одури.

Аллаяр рассмеялся.

— Хватит! Сказал… Я все понял. Это у тебя все набекрень, а не у Мамана. Как ты можешь глядеть ему в глаза, если у тебя на сердце она?

Аманлык вздрогнул и похолодел от внезапного по-дозренья.

Прогонит он меня от себя как пить дать, прогонит с глаз долой из-за этой девушки.

— И прогонит! Я бы прогнал. Что от тебя проку? Я-аблоч-ко, кипар-рис, ко-за… А как до дела, ты в кусты? Что же, ты не видишь: Мамана запутали, заморочили ему башку! На кой ляд ему твоя девушка, если у него забот полон рот? Нож приставлен к горлу… Нет, не любим, не любим мы Мамана.

Аманлык вяло, неуверенно возразил:

— Послушай, что ты говоришь?

— А то, что и вправду ослаб Маман. Начитался божественных книг! Возится опять с русскими, то с тем бородачом, то с этим Митрием-туре… Мало ему было за пленных? Мало ему одного моего глаза?

— А кто я такой, — сказал Аманлык, — чтобы учить Мамана? Я его нагайка. Хочет — стегнет мной коня, хочет — повесит на седло, а то и бросит в юрте, и буду я валяться дома, как сейчас, пока он ездит.

— Негодная ты нагайка! — вскрикнул упрямо Кривой Аллаяр. — Хорошую нагайку добрый хозяин не выпустит из рук ни конный, ни пеший, ни за столом, ни в постели, когда с женой спать ложится.

— Это верно, — согласился Аманлык, вновь задумываясь над тем, почему Маман не взял его с собой. — Однако тебе скажу: Оразан-батыр завещал Маману примириться…

— Врешь! Никогда не поверю! Срамишь память Оразан-батыра. Я плюю на тебя за это. Поди сюда…

Аманлык подошел, и Кривой Аллаяр плюнул на него, и Аманлык не посмел смахнуть со своей рубашки плевок.

По чести говоря, Аманлык готов был руку поцеловать Аллаяру за эти слова. Все в ауле недоумевали, почему Маман медлит. А Избасар-богатырь, джигит с шеей и спиной как у буйвола и лицом обиженного ребенка, в открытую ругательски ругал Мамана. Пудовые кулаки не разжимались у Избасара от неутоленной злобы. Руки чесались — схватить за горло подлого кун-градца Куланбай-богатыря. С тем Избасар и пошел, когда Маман его позвал. А вместо того… нянчились с русским туре, словно на посмешище людям… И чем, скажите на милость, привадил и подкупил Мамана непонятный, пугающе мягкий Митрий-туре? Зеленым камзолом, что ли? Трус Маман, трус!

Так думал не один Избасар. Что же тогда думали о Мамане кунградцы? При этой мысли Аманлык опустил голову, не осмеливаясь поднять глаз на Кривого Аллаяра.

Вышли на луг, где коротышка Бектемир и малыши пасли гунана. Гунан был взнуздан. Кривой Аллаяр стал было разнуздывать его, когда со стороны аула донеслись крики и топот. Несколько джигитов выскочили на конях из аула и поскакали по грязной дороге, размахивая над головами дубинами и улюлюкая, будто в погоню. Им вслед бежали по лужам детишки, оглядывались женщины, а старики брались за бороды и покачивали головами. Лихо полетели джигиты, как напоказ. Впереди скакал на высоком коне восьмипудовый Избасар-богатырь.

— Куда это они? — проговорил Аманлык с новым ревнивым подозреньем, что джигитов опять позвал Маман, а его не позвал…

Затем поблизости послышались охи и вздохи, стоны усталости и досады. Из-за зеленого пригорка показался хилый старичок с теленком на руках, завернутым в полу чапана. Вплотную за ним плелась корова, мыча и то и дело норовя лизнуть теленка. Видимо, она недавно отелилась. Белая борода старика была измарана желтыми пятнами.

Сироты подняли веселый гам, узнав Ешнияз-ахуна; его особо почитали в ауле с того дня, как он на свой страх и риск задержал послеобеденную молитву до предзакатной, но сейчас — как не прыснуть от смеха! Чалмы на его голове не было, она срамно висела на рогах у коровы, а он думал, бедняга, что ведет корову, привязав за рога чалмой.

Сироты кинулись ему помогать, подхватили теленка, еще мокрого, потащили в аул. Корова ушла за ними.

Ешнияз-ахун запричитал, глядя на джигитов, которые уже едва виднелись вдали:

Беда, беда, беда… Видите, видите! Не утерпел все-таки Избасар. Пошел своей волей. Неможется ему, пока не воздаст кровью за кровь. Что будет, что будет! Прет напролом, дурная его голова…

— Откуда вы знаете? — пробормотал Аманлык.

— Это все знают, кроме Мамана.

Безумная мысль вскружила голову Кривому Аллая-ру. Он закинул повод уздечки на холку гунана, прыгнул ему на спину и отъехал подальше, чтобы Аманлык не смог его удержать. Закричал во все горло:

— Всех презираю! На всех плюю! В конце концов мы — тоже щенки ябинской крови! Кто, как не мы, ощерится на кровного врага? Прощай, ленивая нагайка! Мечтай тут о тюльпане… а то беги, хватай любого коня, догоняй меня… Я — за Избасаром! Мы за Избасаром!

Аманлык успел только крикнуть в испуге, в растерянности:

— Стой, вернись, Аллаяр!

Не тут-то было. Кривой Аллаяр бешено запинал пятками гунана и, улюлюкая, как джигиты Избасара, ускакал без седла и стремян — навстречу своей гибели.