"Ричард Мэтсон. Я - легенда (Последний) (Авт.сб. "Легенда")" - читать интересную книгу автора

что оно было непреодолимо. Оно нарастало и нарастало до тех пор, когда он
наконец вскакивал, не в состоянии больше усидеть на месте, и начинал
мерить шагами комнату, сжав кулаки до боли в суставах. Когда его состояние
ухудшалось, переходя известную ему границу, необходимо было что-то делать.
Или зарядить кинопроектор, или заняться едой, или напиться как следует,
или довести уровень звука в динамиках до болевого порога.
Снова раскрыв книгу, он попытался читать, медленно и болезненно
проговаривая слова, но сознание его не включалось. Мышцы живота напряглись
и затвердели как стальные канаты, тело не подчинялось рассудку.
Через мгновение книга снова оказалась у него на коленях, закрытой.
Взгляд его застыл на книжных стеллажах, заполнявших угол комнаты. Вся
мудрость этих томов не могла теперь погасить огонь, разгоравшийся внутри
него. Никакая мудрость веков не могла укротить немое безумие его плоти.
Признать это - означало сдаться. Это было не в его правилах. Да, все
шло своим чередом. Да, природа знает свои пути. Но они лишили его выхода.
Они обрекли его на пожизненный целибат. Но жизнь продолжалась.
Разум! Есть у тебя разум? - спрашивал он себя. - Так найди же выход!
Увеличив еще немного громкость в динамиках, он вернулся и заставил себя
прочесть целую страницу не останавливаясь. Он читал о кровяных тельцах, их
движении через мембраны, о том, как лимфа переносит шлаки, как она течет
по лимфатическим сосудам, заканчивающимся лимфатическими узлами, о
лимфоцитах и фагоцитах.
"...оттекает в вены: в венозный угол справа и слева, образованный
слиянием внутренней яремной и подключичной вен, или в одну из этих вен у
места соединения их друг с другом".
Книга с шумом захлопнулась.
Почему они не оставят его в покое? Неужели они так глупы, что думают,
будто его хватит на них на всех? Они приходят каждую ночь в течение вот
уже пяти месяцев. Почему бы им не оставить его в покое и не попытать
счастья где-нибудь в другом месте?
Приготовив себе в баре еще один стакан, он вернулся на место и
прислушался к стуку камней, ударяющих по крыше и скатывающихся затем в
кустарник у стен дома. Перекрывая эти звуки, снова раздался неизменный
вопль Бена Кортмана.
- Выходи, Нэвилль!
Когда-нибудь я доберусь до тебя, ублюдка, - подумал он, как следует
отхлебнув своего горького зелья. - Когда-нибудь я вгоню тебе кол в твою
проклятую грудь. Я сделаю один специально для тебя, ублюдка, на фут
длиннее и с зазубринами.
Завтра. Завтра надо сделать звукоизоляцию. Руки его снова сжались в
кулаки, костяшки побелели. Но как перестать думать об этих женщинах? Если
б только не слышать их криков - может быть, тогда, удастся и не думать.
Завтра. Завтра.
Проигрыватель умолк. Нэвилль распихал пачку пластинок по картонным
конвертам и, стремясь заглушить шквал звуков, обрушившийся на него с
улицы, поставил первую попавшуюся пластинку и крутанул громкость на
максимум. Из динамиков на него обрушился "Год Чумы" Роджера Лея.
Струнные визжали и выли. Барабаны пульсировали, словно агонизирующие
сердца. Флейты рождали невообразимые, иррациональные комбинации звуков, не
складывающихся в единую мелодию...