"Анна Матвеева. Небеса" - читать интересную книгу автора

или античного юношу, раскормленного хлебами и виноградом. Юноша платил
сестре куда более изощренной нелюбовью: он всякий раз прерывал разговор,
лишь только Сашенька появлялась в проеме своей комнаты, он громыхал
балконной дверью и угрюмо курил долгую, составленную из пяти, сигарету, пока
сестра не покидала наконец поля видимости.
Кабанович часто возил меня за город - мы мчались по трассе и мне было
хорошо...
В такие секунды я не только забывала о Сашенькином пренебрежении, я
вообще не вспоминала, что у меня есть сестра.
Мне тоже не слишком нравились ее приятели - вылощенные
студентики-технари или обгалстученные сотрудники мало понятных фирм. За год
до Кабановича в нашем доме гармонично сосуществовали выходцы из разных
миров: комнату занимали наглаженные приятели Сашеньки, а в кухне гнездилась
стайка непризнанных рокеров и последние из хиппанов - унылые длинноволосые
существа.
Я тоже пыталась хипповать.
Трудно вообразить менее подходящее для этого занятия время - юность моя
шла "ноздря в ноздрю" с восьмидесятыми, и хипповство получилось крайне
поверхностным, проявлялось оно всего лишь нарочитым небрежением к комфорту.
Я провожала мучительным взглядом людей, одетых в разрисованные шариковой
ручкой джинсы, людей с длинными грязными волосами, людей с устремленным в
себя взглядом... В нашем Николаевске их было негусто, но судьба вовремя
подсунула мне одного такого типа: его звали Саул, он обладал библейской
внешностью и красиво играл на блок-флейте. Промаявшись острой и безответной
любовью к Саулу, я довольно быстро успокоилась после того, как любимый уехал
в Израиль: катастрофической скоростью отъезд напоминал бегство.
"Мы запрыгиваем в последний вагон тронувшегося поезда" - это
романтическое определение Саул подарил своему отъезду.
Я же свела ни к чему не обязывающее знакомство еще с одним
неоэмигрантом - этот был немец, стриженый, как газон, с роскошной фамилией
Маркс. Через месяц после нашей случайной встречи в трамвае юный Маркс должен
был уехать в Германию. Фатерлянд манил его, но в редких паузах меж
предвкушениями он - не в тон общему разговору! - успел сообщить, что не
любит евреев.
"За что?" - полюбопытствовала я. В нашем классе училось много
"еврейчиков" (слово из лексикона классной руководительницы, дамы доброй, но
не при самом большом уме), но мне и в голову не приходило оценивать их с
этой стороны.
"За то, что они распяли Христа", - ответил Маркс, и я рассмеялась его
словам: "Христос и сам был евреем". На этом наш богословский диалог
скоропостижно скончался, а вскоре после него умерло наше знакомство. Я
долгое время жалела лишь о том, что не успела сказать Марксу, почему сама бы
не уехала из России: хотя бы только потому, что люблю утреннее шорканье
дворника, когда он расшвыривает сугроб, наметенный под моим окном, и при
этом тихо, смиренно поругивается.
Наутро после школьного выпускного, отмеченного в памяти первой
сигаретой, бесславно утонувшей в унитазе, мне посулили поездку в Питер.
Родители оговорили условия - Питер менялся на Университет, в который я
должна была поступить с первого захода. Свою часть договора мне удалось
выполнить без затруднений, поэтому маме пришлось покупать билеты на поезд.