"Анна Матвеева. Небеса" - читать интересную книгу автора

связанные крест-накрест шпагатом.
Летом, когда умерла бабушка Таня, я обнаружила в сараюшке новую пачку
списанных из большого плавания книг - там был оборванный с обеих сторон "La
creation du Mond", и я сразу же, безоговорочно поверила увиденному.
В опустевших комнатах бабушки Тани начался утомительный ремонт
уничтожая следы присутствия, он возвращал жилищу давно потерянную
невинность. Заново побеленные стены, перекрытый пол и чистые занавески ждали
новых распоряжений - слова молитв, витавшие здесь многие годы, навсегда
растворились в слепящем от белизны свете дня. Иконостас на самом деле
разобрали, передав тяжелую стопку в соседний дом. Можно ли считать грехом
мое осмысленное и тщательно спланированное воровство, когда посреди ночи,
под сенью крыл фосфорного орла, я прокралась в сени и вытащила из стопки
маленькую икону Божьей Матери? Картонная, она лежала среди прочих и была
зримо меньше других. Ее можно было спрятать между страницами большой книги и
я знала, какая это будет книга! Золотистая, теплая, иконка сияла в моих
ладонях - за окнами темнела беззвездная ночь, и собака-невидимка глухо лаяла
в темноте.
Наутро я попросила у бабушки разрешения взять домой альбом Эффеля - и
получила небрежное и неизбежное согласие. Иконка мягко легла между
пятнадцатой и шестнадцатой страницами, я захлопнула альбом, увезла его в
Николаевск и не открывала двадцать долгих лет.

ГЛАВА 3. ЛЮБОВЬ И МУЗЫКА

Мне было двадцать лет, когда я встретила Кабановича. Между мною и той
девочкой, укравшей иконку, не осталось теперь ничего общего. В битве со
временем не пострадало только имя, данное мне родителями, и еще уцелел
смертельный страх пред неизбежным: придумав слово "танатофобия", я долго не
могла поверить, что им активно пользуются практикующие психиатры.
Жизнь без родительского надзора показалась мне прекрасной, хоть я и
тосковала по детскому чувству защищенности, что питало меня, но было
утрачено в одно-единственное лето, улегшееся между школой и университетом.
Не могу сказать, что Сашеньку мучили сходные противоречия, не могу, потому
что ничего не знаю об этом - случайный встречный в трамвае, усевшийся
напротив смог бы стать для меня ближе родной сестры. Притом что мы с ней
жили все в той же родительской квартире - и продолжалось это вплоть до того
дня, когда я встретила Кабановича.
Безоговорочно мне нравилось в Кабановиче только одно - его мама, Эмма
Борисовна. Она угощала меня вручную сработанным кофе, она звала нас "дети
мои", и счастливо сияла ониксовыми глазами при встрече, и махала нам в
окошко, провожая... Даже когда окно было покрыто морозными иероглифами, за
стеклом угадывалась тоненькая, яростно, как на параде, вздетая рука...
Кабанович был для Эммы Борисовны светом в том самом окне, а я неизбежно
оказывалась лучшей из девушек: разве иная могла бы оказаться рядом с
ненаглядным сыной?
Бессмысленно говорить о том, что моя сестра и любимый возненавидели
друг друга: заочно Сашенька звала его "бараном" - светлыми тугими кудряшками
и широко расставленными, упрямыми глазками Кабанович и впрямь выказывал
сходство с этим животным. Мне его арийские кудри в комплекте с нежной, едва
скрывающей разветвления сосудов кожей приводили на память располневшего Леля