"Анна Матвеева. Небеса" - читать интересную книгу авторасвязанные крест-накрест шпагатом.
Летом, когда умерла бабушка Таня, я обнаружила в сараюшке новую пачку списанных из большого плавания книг - там был оборванный с обеих сторон "La creation du Mond", и я сразу же, безоговорочно поверила увиденному. В опустевших комнатах бабушки Тани начался утомительный ремонт уничтожая следы присутствия, он возвращал жилищу давно потерянную невинность. Заново побеленные стены, перекрытый пол и чистые занавески ждали новых распоряжений - слова молитв, витавшие здесь многие годы, навсегда растворились в слепящем от белизны свете дня. Иконостас на самом деле разобрали, передав тяжелую стопку в соседний дом. Можно ли считать грехом мое осмысленное и тщательно спланированное воровство, когда посреди ночи, под сенью крыл фосфорного орла, я прокралась в сени и вытащила из стопки маленькую икону Божьей Матери? Картонная, она лежала среди прочих и была зримо меньше других. Ее можно было спрятать между страницами большой книги и я знала, какая это будет книга! Золотистая, теплая, иконка сияла в моих ладонях - за окнами темнела беззвездная ночь, и собака-невидимка глухо лаяла в темноте. Наутро я попросила у бабушки разрешения взять домой альбом Эффеля - и получила небрежное и неизбежное согласие. Иконка мягко легла между пятнадцатой и шестнадцатой страницами, я захлопнула альбом, увезла его в Николаевск и не открывала двадцать долгих лет. ГЛАВА 3. ЛЮБОВЬ И МУЗЫКА Мне было двадцать лет, когда я встретила Кабановича. Между мною и той временем не пострадало только имя, данное мне родителями, и еще уцелел смертельный страх пред неизбежным: придумав слово "танатофобия", я долго не могла поверить, что им активно пользуются практикующие психиатры. Жизнь без родительского надзора показалась мне прекрасной, хоть я и тосковала по детскому чувству защищенности, что питало меня, но было утрачено в одно-единственное лето, улегшееся между школой и университетом. Не могу сказать, что Сашеньку мучили сходные противоречия, не могу, потому что ничего не знаю об этом - случайный встречный в трамвае, усевшийся напротив смог бы стать для меня ближе родной сестры. Притом что мы с ней жили все в той же родительской квартире - и продолжалось это вплоть до того дня, когда я встретила Кабановича. Безоговорочно мне нравилось в Кабановиче только одно - его мама, Эмма Борисовна. Она угощала меня вручную сработанным кофе, она звала нас "дети мои", и счастливо сияла ониксовыми глазами при встрече, и махала нам в окошко, провожая... Даже когда окно было покрыто морозными иероглифами, за стеклом угадывалась тоненькая, яростно, как на параде, вздетая рука... Кабанович был для Эммы Борисовны светом в том самом окне, а я неизбежно оказывалась лучшей из девушек: разве иная могла бы оказаться рядом с ненаглядным сыной? Бессмысленно говорить о том, что моя сестра и любимый возненавидели друг друга: заочно Сашенька звала его "бараном" - светлыми тугими кудряшками и широко расставленными, упрямыми глазками Кабанович и впрямь выказывал сходство с этим животным. Мне его арийские кудри в комплекте с нежной, едва скрывающей разветвления сосудов кожей приводили на память располневшего Леля |
|
|