"Анна Матвеева. Небеса" - читать интересную книгу автора

всплывая быстрой рыбкой только через несколько метров. Я мучилась завистью,
стыдилась своего неумения плавать и своих белых трусиков: Сашенька-то уже
носила купальник, хотя наша бабушка ядовито замечала, что девочке абсолютно
не на что его надевать...
Мама сидела на берегу, поджав под себя ноги, и время от времени
кричала, будто птица, одни и те же слова: "Сашенька, Глаша, сейчас же
выходите!". Мы выбегали из теплой реки в фейерверке брызг, завидев хрумкую
розовую редиску и серый местный хлеб, ноздреватый и душистый. Солнце
деликатно уходило в сторону от нашего пляжа, и мелкие крапинки ряби
торопливо неслись по реке.
В обычный день я наслаждалась бы теплом, рекой, ароматной коркой хлеба,
в ноздринках которого застревали мутные кристаллики соли... Но день
сегодняшний обычным не был, и в былых радостях не находилось облегчения.
Первый выстрел на этот раз достался маме:
"Зачем жить, если потом умрешь?"
"Зачем есть, если в туалет пойдешь?" - передразнила Сашенька и,
стряхнув с загорелых ног хлебные крошки, снова сбежала к реке. Глядя ей
вслед, мама объясняла:
"Умру я, ты, бабушка, но не умрет человечество! Ты будешь жить в своих
детях и внуках, о тебе будут помнить - разве этого мало?"
Спустя много лет я прочитала примерно те же слова у Толстого, и они
разочаровали меня, как в детстве. Разумеется, мне мало раствориться в детях
и внуках: умереть, оказаться нигде, стать ничем для того, чтобы о тебе всего
лишь помнили? Да полноте, и помнить-то станет не всякий - вот мы, например,
уже начали забывать бабушку Таню, вскоре будет ремонт в ее комнатах, а иконы
в цветочках обещаны соседке из голубого дома, которая всегда угощает нас с
Сашенькой гематогеном, просовывает толстенькие желтые батончики между
заборными планками... Вчера кидали землю в могилу - сегодня купаемся в речке
и жуем редиску.
"Почему тебя так это волнует, Глаша? - Мама собирала объедки в бумажный
кулечек и одновременно следила за сестрицыными водными экзерсисами. -
Жизнь... она такая длинная, такая разная, такая тяжкая. Мне никогда не
хотелось вечной жизни, мне бы это надоело!"
"А мне не надоест, - упрямилась я. - Или пусть точно скажут, что будет
после смерти".
Сашенька вышла из воды: блестящая спина в мелких капельках, выгоревшие
добела косицы-баранки, пятна веснушек по щекам. И без того раскосые глаза
сощурены до предела - от пренебрежения. "Какие же вы разные, девочки!"
вздыхала мама, тогда как я всякий раз мрачно радовалась нашей несхожести.
Благодаря ей сестра была равнодушна к моим книгам, добытым в библиотеке ДК
или откопанным в залежах бабушкиной сараюшки, Сашенька не слишком любила
читать, и я единовластно царила над бесценной молчаливой гвардией. Сорвав с
куста столько тугих, недоспелых помидоров с зелеными челками, сколько
вмещали мои ладошки, я плотно закрывала за собой кривую дверь, шкрябающую по
земле с противным долгим звуком. В сараюшке густела темнота, пахло нагретыми
камнями и теплой пылью, под крошечным окошком томился ссыльный диван с
обнаженными пружинами...
Душистые страницы старых книг, оторванные переплеты, исчерканные
ребячьей рукой титульные листы... Каждое лето я обязательно обнаруживала в
сараюшке еще одну неподъемную пачку, где маялись без движения книги,