"Анна Матвеева. Небеса" - читать интересную книгу автора

незаконной свекрови хотя бы одно плохое слово! Она трогательно любила оперу
и французские романы: раз в год непременно перечитывала "Мадам Бовари"
отвергая иронию Флобера, предсказуемо рыдала над последними страницами и
каждую зиму отправлялась слушать "IL Trovatero", музыку которого не смогли
испортить даже в Николаевском оперном театре. Именно Эмма одарила меня
оперной зависимостью, так что всего в один год я совершенно поменяла
музыкальные вкусы. Конечно, это поле пахали и прежде, все же я окончила
семилетку при консерватории. Музлитература всегда нравилась мне больше
остальных предметов, куда интереснее было слушать жизнеописания великих
композиторов, нежели разучивать по нотам их произведения. Но опера... Эмма
раздернула передо мной, как волшебница, этот занавес - однажды глянув на
оперную сцену, я пропала навсегда. Глубокие, будто подземелья, голоса так
властно забирали мой слух, что я могла позабыть свое имя - под Вагнера,
Пуччини и Верди, конечно же, Верди! Я уходила в его музыку, как под воду.
О мужчине, что на пару с Эммой Борисовной подарил Кабановичу жизнь,
говорить в семье было не принято. Я подозревала, что в случае чего узнала бы
отца своего возлюбленного с первого взгляда. Скорее всего, отец Кабановича
был таким же мрачным и влюбленным в самое себя - иначе откуда бы сыну
добрейшей и безобидной Эммы разжиться подобными качествами?
Из бесконечных проговорок Эммы Борисовны, слетавших с губ вместе с
мелким прибоем слюнных брызг, выстраивалась увертюра к нашей опере
(Кабановичу подошел бы лирико-драматический тенор, а Эмме, конечно,
контральто). До моего появления на сцене (лирическое меццо-сопрано, а может,
и колоратура) место рядом с главным героем поочередно занимали как хористки,
так и танцовщицы кордебалета, но удержаться в амплуа героини не удалось ни
одной из них: герой хотел единоличного царствования в спектакле и решительно
выталкивал партнерш со сцены. Ужиться в постановке можно было единственным
способом - признав абсолютное превосходство героя, раствориться в его
величии. Я сделала это, и меня тут же приняли в семейную труппу.
Вживаясь в роль, я растеряла все прежние запасы - пусть не самый
большой, но ценный багажец личных пристрастий. Даже танатофобия, пышно
цветущая с семилетнего возраста, при Кабановиче мутировала в бледное хилое
растеньице, чьи тонкие ветки нужно прислонять к стене и фиксировать
булавками - иначе погибнет. Теплея от водки, я несколько раз пыталась
обсудить с возлюбленным вопросы бытия и небытия, но Кабанович реагировал
каждый раз одинаково: злясь, требовал не умничать. Выбирать темы для общения
было сложно - любимый одинаково ненавидел "заумь" и музыку (Эмма каялась в
материнской нечуткости, осуждая себя за материнскую нечуткость, в результате
которой Кабанович отмучился три года по классу скрипки), а прочие жизненные
стороны почти не занимали меня. Наша странная семья помалкивала часами, и
только появление вечно вдохновенной Эммы Борисовны слегка оживляло
микроклимат...
Нежность в глазах Кабановича я замечала очень редко - она была
адресована совсем иной даме. Когда он гладил свою "восьмерку" по крупу,
когда прислушивался - будто кардиолог! - к легкому шуму двигателя, когда
полировал фланелькой внутренности салона, я искренне желала поменяться
местами с машиной... Не было большего доверия к людям у Кабановича, чем
пустить в свою машину постороннего человека, и мне приходилось радостно
нести груз этого доверия с первого дня, сплетшего наши жизни в венок. Ни
разу после достопамятной однорублевой поездки в университет Кабанович не