"Анна Матвеева. Небеса" - читать интересную книгу автора

грешил частным извозом.
Нашим главным развлечением стали поездки за город. Возлюбленный
трудился охранником в коммерческом банке-пионере, и порою мы не успевали
уехать из города засветло. Бессмысленные поездки к озерам и поселкам
становились еще бессмысленнее из-за одинаковой картины, припечатавшейся к
моему окну: это был "Черный квадрат", ведь озера и поселки не освещались, и
только фары встречной машины на время разбавляли коленкор. Мы оба курили в
окна, открытые ровно наполовину - стряхнутый пепел однажды вернулся обратно
и прожег в панели небольшую черную дырочку: Кабанович едва не покончил с
собой, увидев это. Он мог бы покончить и со мною - но это была его сигарета.
В те дни я начала очень много курить, мы с Эммой уговаривали пачку за
вечер, и потом она играла мне из "Карнавала". Кабанович требовал прекратить
безобразие, потому что Шуман мешал ему смотреть телевизор. Почуяв запах
истерики, Эмма Борисовна на глазах превращалась в маленькую коричневую
лягушку. Она сразу и боялась Кабановича, и восхищалась им, возлагая на
кухонный стол ежедневные съедобные жертвы - как суровому северному божеству.
Сын разговаривал с ней жестко, за обеды не благодарил и довольно часто
называл мать "старой сукой". Тогда Эмма плакала и ложилась на диван,
подогнув худенькие, как у фламинго, ножки, а я чувствовала, что однажды до
смерти задохнусь в их старой квартирке, до каркасов пропитавшейся табачным
дымом. Задыхалась, но все-таки не могла покинуть этот однокомнатный ад, эту
одноактную кому...
У Кабановича случались приступы отчаяния: лицо словно бы раскалывалось
на сотни маленьких кусочков, взгляд смазывался, и я не узнавала своего
возлюбленного сожителя - крепко сжимая мои колени руками, он умолял не
оставлять его, даже когда любовь затреплется от времени.
Я не думала оставлять его, но эти редкие - и по частоте исполнения, и
по изощренности постановки - сцены как будто предвосхищали неотвратимость
расставания. Я не уходила от Кабановича, но тем самым временем начала
приходить в парк.
Темная громада сбившихся деревьев единственная угадывалась сквозь
мутные окна Кабановичей: парк накрепко прирос к Сретенской церкви, в которую
я порою заглядывала. Долгое время Сретенка пробыла Дворцом пионеров, в
красноперое, галстучное мельтешение которых вписывался и мой нейлоновый
треугольник с опаленными утюгом концами - год или два я методично посещала
Клуб любителей сказки, открытый во имя пионеров на первом этаже дворца,
храма искусств и теперь уже просто - храма. Сейчас я приходила в Сретенку
как в дом моего детства. Белая ротонда. Раздвоенное тело тополя. Аллеи,
бегущие к озерцу, из плоской чаши которого напивались окрестные собаки.
Лучше всего у Сретенки было в изначалье осени: заросший деревьями парк, в
уголках которого можно отыскать расчлененные скульптуры сталинского
"югендштиле" - все эти жалкие постаменты с ногами спортсменок и атлетов - в
сентябре сдавался на милость листьев, что шуршали под ногами громко, как под
метлою дворника... Воздух был ледяным, и я вбегала в церковь - погреться
чужим теплом и заново обретенными воспоминаниями.
В сердцевине храма текла другая жизнь: она не касалась меня, и не
мешала вылавливать из памяти серебристых рыбок детства. Впрочем, я тоже
старалась не отягощать собою здешние ритуалы; когда же ловила внимательный и
грозный взгляд священника, мне становилось стыдно за свое отрешенное
бездействие. Я спешила прочь, шла по аллее, покуда не встретится подходящее