"Сомерсет Моэм. Человек, у которого была совесть (Перевод О.Холмской)" - читать интересную книгу автора

- Знаете, - сказал он, - ведь это в первый раз после приговора мне
предложили сесть. - Он глубоко затянулся сигаретой. - Египетские. Три года я
не курил египетских сигарет.
Заключенные курят самокрутки из простого крепкого табака, который
продается здесь в квадратных синих пачках. Так как платить им деньгами за
услуги не разрешается, но дарить табак можно, я накупил множество этих синих
пакетиков.
- Ну и как? Нравятся вам египетские?
- Да знаете ли, человек ко всему привыкает, и у меня теперь вкус уже
так испорчен, что я предпочитаю здешние.
- Так я вам дам несколько пачек.
Я пошел в комнату за табаком. Вернувшись, я увидел, что Жан Шарвен
разглядывает книги, лежащие на столе.
- Вы любите читать? - спросил я.
- Очень. Здесь, пожалуй, больше всего страдаешь от недостатка книг.
Попадется какая-нибудь, так уж по десять раз читаешь и перечитываешь.
Такому страстному любителю чтения, как я, отсутствие книг должно было,
конечно, показаться самым жестоким лишением.
- У меня в чемоданах где-то есть несколько французских. Я их разыщу, а
вы заходите опять, и, если они вас заинтересуют, я охотно вам подарю.
Мое предложение исходило не только от доброты сердца: мне хотелось иметь
случай еще раз с ним побеседовать.
- Я должен буду показать их коменданту. Нам разрешается держать у себя
только те книги, в которых нет ничего вредного для нашей нравственности. Но
комендант - добрый человек и, я думаю, не станет чинить препятствий.
Он сказал это с какой-то хитроватой усмешкой, и я подумал, что он,
по-видимому, давно раскусил своего ревностного к службе, но недалекого
начальника и сумел снискать его благосклонность. Что ж, нельзя его осуждать,
если он применяет такт или даже хитрость, чтобы облегчить свою участь.
- Комендант о вас очень высокого мнения.
- Он хороший человек. Я ему очень благодарен, он много для меня сделал.
По профессии я бухгалтер, и он дал мне работу в счетном отделе. Я люблю
цифры, они для меня как живые, и теперь, когда я целый день с ними вожусь, я
опять чувствую себя человеком.
- И вы, наверно, довольны, что вас перевели в одиночку?
- Еще бы! Это же и сравнивать нельзя. Вы не знаете, какой это ужас,
когда вокруг тебя все время люди (и какие люди - настоящие подонки!) и ты
никогда ни минуты не можешь побыть один. Хуже этого ничего быть не может.
Дома, в Гавре - я родом из Гавра, - у нас была отдельная квартирка, очень,
конечно, скромная, но своя, и женщина приходила по утрам убирать. Мы жили
как люди. Поэтому для меня все это было в сто раз тяжелее, чем для других,
которые лучшего и не знали и с детства привыкли жить кучей, в нищете, в
грязи.
Я задал вопрос об одиночке в надежде что-нибудь выпытать у Жана Шарвена
о жизни заключенных в этих огромных камерах, где их запирают с пяти часов
вечера до пяти утра. В течение двенадцати часов они сами себе хозяева.
Говорят, надзиратели не решаются к ним входить из страха поплатиться жизнью.
Свет гасят в восемь часов, но заключенные мастерят самодельные лампы - для
этого им нужна лишь консервная банка, немножко масла, скрученный из тряпок
фитиль - и при этом скудном освещении играют в карты. Игра идет отчаянная,