"Уильям Сомерсет Моэм. Нечто человеческое" - читать интересную книгу автора

вздумалось пить со мной кофе. Правда, он здесь один, но, надо полагать,
отнюдь не скучал бы наедине со своими мыслями, и уж наверно не надеется
услышать от меня хоть что-то ему интересное. А между тем явно изо всех сил
старается быть любезным. Он напомнил мне, где мы в последний раз
встречались, и мы потолковали немного об общих лондонских знакомых. Он
спросил, как я попал в Рим в это время года, и я объяснил. Он сообщил, что
прибыл только сегодня утром из Бриндизи. Разговор не очень вязался, и я
решил встать и распрощаться, как только позволят приличия. Но вот странно,
вскоре, не знаю отчего, почувствовал, что он уловил это мое намерение и
отчаянно старается меня удержать. Я удивился. Стал внимательней. Заметил,
что, едва я умолкаю, он находит новый предмет для беседы. Пытается хоть
чем-то меня заинтересовать, лишь бы я не ушел. Просто из кожи вон лезет,
чтоб быть мне приятнее. Но не страдает же он от одиночества; при его
дипломатических связях уж наверно у него полно знакомств, нашлось бы с кем
провести вечер. В самом деле, странно, почему он не обедает в посольстве;
даже сейчас, летом, там уж наверно есть кто-нибудь знакомый. И еще я
заметил, что он ни разу не улыбнулся. Он говорил слишком резко, нетерпеливо,
будто боялся даже мимолетного молчания и звуком собственного голоса силился
заглушить некую мучительную мысль. Все это было престранно. И хоть я не
любил его, ни в грош не ставил и его общество меня даже раздражало, мне
поневоле стало любопытно. Я посмотрел на него испытующе. То ли мне
почудилось, то ли и правда в его блеклых глазах есть что-то затравленное,
точно у побитой собаки, и в бесстрастных чертах, наперекор привычной
выдержке, сквозит намек на гримасу душевного страдания. Я ничего не понимал.
В мозгу промелькнуло с десяток нелепейших догадок. Не то чтобы я ему
сочувствовал, но насторожился, как старый боевой конь при звуках трубы. Еще
недавно меня одолевала усталость, теперь я был начеку. Внимание напрягло
свои чуткие щупальца. Я вдруг стал примечать малейшее изменение в его лице,
малейшее движение. Я отбросил мысль, что он сочинил пьесу и хочет услышать
мое мнение. Таких вот утонченных эстетов почему-то неотвратимо влечет блеск
рампы, и они не прочь заполучить подсказку профессионала, чью искушенность
будто бы презирают. Но нет, тут что-то другое. В Риме одинокому человеку с
изысканными вкусами легко попасть в беду, и я уже спрашивал себя, не
впутался ли Кэразерс в какую-нибудь историю, когда за помощью меньше всего
можно обратиться в посольство. Я и прежде замечал, что идеалисты порой
бывают неосмотрительны в плотских развлечениях. Подчас они ищут любви в
таких местах, куда некстати заглядывает полиция. Я подавил затаенный смешок.
Боги - и те смеются, когда самодовольный педант попадает в двусмысленное
положение.
И вдруг Кэразерс произнес слова, которые меня поразили.
- Я страшно несчастен, - пробормотал он.
Он сказал это без всякого перехода. И явно искренне. Голос его
прервался каким-то всхлипом. Чуть ли не рыданием. Не могу передать, как
ошарашили меня его слова. Чувство было такое, как будто шел по улице,
повернул за угол и порыв встречного ветра перехватил дыхание и едва не сбил
с ног. Совершенная неожиданность. В конце концов, знакомство у нас было
шапочное. Мы не друзья. Он мне очень мало приятен, я очень мало приятен ему.
Я всегда считал, что в нем маловато человеческого. Непостижимо, чтобы
мужчина, такой сдержанный, прекрасно воспитанный, привычный к рамкам
светских приличий, ни с того ни с сего сделал подобное признание