"Уильям Сомерсет Моэм. Белье мистера Харрингтона" - читать интересную книгу автора

спор стал более яростным, и в него вступил Бенедикт, говоривший по-русски с
большой беглостью. Мистер Харрингтон не знал ни единого русского слова, но,
будучи как будто легко возбудимой натурой, немедленно вмешался и
красноречиво объяснил по-английски, что места эти были заранее заказаны
консулами Великобритании и Соединенных Штатов соответственно, и хотя за
английского короля он не ручается, но скажет им без экивоков, и уж поверьте
ему, что президент Соединенных Штатов ни в коем случае не допустит, чтобы
американского гражданина лишили места в поезде, за которое он уплатил
положенную сумму. Силе он подчинится, но только силе, и если они дотронутся
до него хоть пальцем, он тотчас заявит консулу официальный протест. Он
высказал все это и много еще чего начальнику станции, который, естественно,
понятия не имел, о чем он говорит, однако с большой выразительностью и
бурной жестикуляцией произнес в ответ страстную речь. Она привела мистера
Харрингтона совсем уж в неистовое негодование: потрясая кулаком перед
начальником станции, а сам побелев от бешенства, он прокричал:
- Скажите ему, что я ни слова не понял из того, что он говорит, и
понимать не желаю. Если русские хотят, чтобы мы их считали цивилизованными
людьми, почему они не говорят на цивилизованном языке? Скажите ему, что я
мистер Джон Куинси Харрингтон и еду по поручению господ Кру и Адамса,
Филадельфия, с особым рекомендательным письмом к мистеру Керенскому, и если
посягательства на мое купе не прекратятся, господин Кру поднимет этот вопрос
с правительством в Вашингтоне.
Мистер Харрингтон держался так воинственно, жестикулировал так
угрожающе, что начальник станции сдался - молча повернувшись на каблуках,
он удалился. За ним последовали бородатый русский с супругой, что-то горячо
ему втолковывая, и двое умученных детишек. Мистер Харрингтон отскочил в
купе.
- Мне крайне грустно, что я не мог уступить мое место даме с двумя
детьми,-- сказал он.-- Никто более меня не уважает женщину и мать, но я
обязан ехать в Петроград на этом поезде, если не хочу упустить очень
выгодный контракт, а десять дней просидеть в коридоре не соглашусь даже ради
всех российских матерей.
- Я вас не виню,-- сказал Эшенден.
- Я женатый человек, у меня самого двое детей. Я знаю, как сложно
путешествовать с семьей, но не вижу, что им мешает остаться дома.
Когда вы проводите с кем-то десять суток в уединении железнодорожного
купе, то волей-неволей узнаете его почти досконально, а Эшенден на
протяжении десяти суток (а точнее говоря, одиннадцати) проводил в обществе
мистера Харрингтона двадцать четыре часа. Правда, трижды в день они ходили
есть в вагон-ресторан, но и там сидели напротив друг друга; правда, утром и
днем поезд стоял на станции по часу, и можно было поразмять ноги, гуляя по
платформе, но гуляли они бок о бок. Эшенден познакомился с некоторыми
пассажирами, и порой те заглядывали к ним в купе поболтать. Но если они
говорили только по-французски или по-немецки, мистер Харрингтон взирал на
них с кислым неодобрением, если же они говорили по-английски, он не давал им
вставить ни слова. Ибо мистер Харрингтон был говорлив. Он говорил и говорил,
словно это было естественной функцией человеческого организма, столь же не
подчиненной человеческой воле, как дыхание или пищеварение. Он говорил не
потому, что ему было что сказать но потому, что это от него не зависело.
Говорил пронзительным гнусавым голосом монотонно, без интонаций. Говорил