"Франсуа Мориак. Подросток былых времен (Роман)" - читать интересную книгу автора

славословие:
"Гризета, милая моя, мы поздравляем все, любя, с веселым праздником
тебя, мы принесем тебе овес и засахаренный абрикос..."
- Засахаренный абрикос? Ослице?
Кюре притворно расхохотался, он пытался вернуть все на свое место.
- Это оттого, что в семь лет для меня не было ничего лучше засахаренных
абрикосов, но Гризете я поклонялся буквально. Я вдруг понял, отец мой, что
я действительно совершал грех идолослужения, в котором язычники упрекали
первых христиан:
ведь они обвиняли их в поклонении ослиной голове.
Я замолчал, и в самом деле подавленный этим неожиданным открытием. Кюре
тоже молчал, быть может колеблясь, не выгнать ли меня из исповедальни за
то, что я над ним насмехаюсь. Но кто знает? Насмехался ли я? Он отлично
знал, что совестливое дитя, страдающее гой же болезнью, что и моя мать.
Вдруг он спросил меня громко и почти торжественно:
- Ален, веришь ли ты в бога?
- О да, отец мой!
- Веришь ли ты, что Иисус есть Христос, сын бога .живого, отдавший свою
жизнь за тебя и воскресший из мертвых?
Я верил в это всем сердцем, всей душой.
- Любишь ли ты Пресвятую Деву?
- Да, люблю...
- Тогда не думай больше об этих глупостях. Если ты согрешил, я отпускаю
тебе грехи твои, вернее, сам господь бог тебе их отпускает.
Он направился в ризницу быстрыми шагами, словно спасался бегством. Я
едва успел прочитать покаянную молитву и снова очутился на улице, в
оцепенелом покое сентябрьского дня.
Теплый ветер был подобен дуновению, как привыкли писать поэты, но в тот
день штамп был правдой: дуновение, вздох живого существа... Я думал
посмеяться над настоятелем, но неожиданно для меня самого эта шутка не то
чтобы принесла мне облегчение, но напомнила о той любви, что всегда была
мне убежищем. О поклонении, которое никогда не посягало на иную любовь, на
иное поклонение - христианскому богу, а вместе с ним хлебу и вину,
рожденным землей, солнцем и дождем. Это двойное убежище отнюдь не лишнее.
Никогда никакое убежище не будет лишним для защиты от людей. Сейчас,
спустя три года, моя тоска возрастает день ото дня по мере приближения к
тому, что кажется мне самым ужасным из всех ужасов: жизни в казарме,
солдатской артели. Я не поверял это никому, даже Донзаку. Я не стыжусь
своей тоски, я знаю, в ней нет ничего бесчестного, но не следует
материализовывать ее, выражая словами, не то она обернется трусостью;
иногда я думаю, что последний мой шанс - умереть до призыва в армию.
Размышляя обо всем этом на обратном пути, я в то же врем вспоминал, как
вел себя настоятель перед расставленной ловушкой. Он занимал одно из
первых мест в списке католиков-болванов, который мы с Донзаком составили
параллельно со списком умных католиков, и вот я восхищался, что он вышел
из положения с тактом, не свойственным ему в повседневной жизни, словно по
мгновенному наитию. Да, так оно и было, теперь я в этом не сомневался. В
глубине души я не так уж был уверен в своей невинности по части греха
идолопоклонства; исповедуясь, постепенно в него поверил. Если б не это, я
не почувствовал бы облегчения совести и моя радость не выразилась бы, как