"Евгений Максимов. Южанин " - читать интересную книгу автора

любил Николь, как, наверное, умеют любить лунатики и дети. Но по ночам
странное чувство корчилось в сердце, искало выхода из грудины.
Чувство было едко, как щелок, и огромно, как гора. Я отдавал свои
ладони спящей Николь, смягчая землю под ее головой, и правильно делал, иначе
я разодрал бы собственные ребра. Чувство совмещало исступление и ледяной
расчет, тонкий, как золотая цепочка. Я еще не знал его имени. А ведь то была
ненависть. Сестра моей любви, моя надежная Фортуна. Я почти каждый день
видел кромешные страдания моих сестер и братьев, я видел смерть
бессмысленную и простую. И - тысяча чертей! - когда ночная беда вставала в
нашем изножьи и пялила, выбирая, жидкие, сочные, как грязь, глаза, я не
боялся, и поворотливая ненависть гадюкой подползала с арбы Стефана и,
неназванная, ждала.
Нам многие сочувствовали, подавали съестное и деньги, но деньги отбирал
Истинная Правда, а еда исчезала, как снег на печи. И в то же время вокруг
нас, как мухи подле трупа, вились подонки. Их сладенькие глаза, откуда
сочилась сгнившая душа, стоят передо мною до сих пор. Теперь, когда я вешаю
кого-нибудь из таких шакалов, я посвящая петлю моим товарищам, тем, кто
растекся грязью на обочинах, тем, кого до скелета обглодала дорога до Святой
Земли. Когда подонков становилось слишком много, мы заключали девчонок и
малышню в плотный круг, и наша высохшая плоть была их крепостными стенами.
"Пора сматывать удочки, рвать когти, драпать и так далее. Короче, труби
отступление, братец", - шепнул я Иву Брабо, когда мы вышли из Момельяна, и
близко зазеленели Альпы, а из облаков над кряжами нам улыбалась смерть. "В
точку", - кивнул мой друг.
Николь спала в ту ночь, как камень. Мы незаметно подхватили ее за руки,
за ноги, решили отволочь в сторонку и, затаясь, подождать, когда вшивая
армия уйдет. А там уж как-нибудь прокормимся в городе, и амба - с нами Бог.
Сменив таким образом диспозицию, мы завалились в бурьян и вознамерились
оборвать с остатков туник черные кресты. Когда затрещали нитки, Ив Брабо
сказал: "Знаешь, южанин, говядина мы. Оно самое собачье..." Мы высунулись из
кустов - тлели костры вдоль узкой дороги, и детский сонный бред поднимался с
седловины к звездным склонам. В арбе Стефана горела свечка, из-под полога
выбрался очень веселый и краснорожий Истинная Правда и, задрав рясу,
пристроился у ствола. Мы немного послушали его немецкую песенку о мохнатой
пещере милашки. "Ты прав, братец. Мы - оно самое собачье", - подтвердил я, и
мы, вернувшись к костру, заснули.
Днем в пути Николь лукаво посматривала на нас и прыскала в кулак так,
что трескались спекшиеся губы.
Мы отворачивались. "Говядины!", - наконец рассмеялась она и обняла
сначала Брабо, потом меня. Причем меня она поцеловала в губы.
В первом же горном городке я обаял кондитера и выпросил у него
здоровенную ромовую бабу в глазури.
Пока он жалел христову сиротку, Ив Брабо украл весь лоток с выпечкой. И
половина нашей мусорной гвардии сожрала греховное лакомство по крошкам.
Мы прошли равнину и поперли через Альпы. Мы перли месяц, сьеры, почти
нагишом. ...Эй, Амброз, Истинная Правда... Вспомни Абельке Брувер, красавицу
Абельке с пьяными вишнями вместо губ и горлицей вместо сердца. Вспомни, как
младшие дети просили хлеба, и ты, сучок, согласился дать, но взамен ты хотел
ее исповедовать... Вспомни, как она вышла потом из арбы, как слепая, с
караваем в руках, и бедра ее были измазаны кровью. Вспомни, как мы нашли