"Евгений Максимов. Южанин " - читать интересную книгу автора

Абельке утром на дереве, синюю, с высунутым языком и поясом от туники на
шее. Вспомни, как она плакала, мертвая!
Ты отказался молиться за упокой души самоубийцы, так повторяй за мной,
свинья, через двадцать лет:
"Да покоится в мире самоубийца Абельке Брувер, и свет вечный да светит
ей!.." Умница, Амброз! А что шею я тебе порезал, так утрешься, не сдохнешь.
Что вы визжите, госпожа судейша? Я вижу, ваша дочь - ровесница Абельке, да
хранит ее Господь...
Вспомни, поп, дурачка Мико Баттисту. Когда он видел впереди хоть
призрак замковой крепи, хоть отблеск луча на зубце, то спрашивал: "Это и
есть Иерусалим?" Мы устали отвечать "нет". Он не верил и твердил, что раз мы
так часто видим стены, но не город, значит, Иерусалим очень велик, и мы
просто кружим в поисках нужных ворот. Вспомни, как в конце нашего горного
перехода мы ночевали в предместьях города Фенестрелле, уже в Италии. Он
подошел к тебе, глядя на крыши и шпалеры виноградников, залитые луной, и
задал свой обычный вопрос. Ты, давясь, жрал мясо из супа, и конечно, взбрело
в твою тухлую башку, что дурак поднимет шум и разбудит старшего монаха. Ты
ударил его, толкнул на камень головой. Мико Биттиста умер в полдень,
уверенный, что наконец-то отыскал нужные ворота Иерусалима. ...Выходит, я
еще и подлец?! Неужели ты думаешь, Жан-Пауль, коли ты оторвал железную
задницу от скамьи и запустил мне в лицо перчаткой, я немедленно полезу на
поединок? Нет, сьеры, я плевал на его вызов, есть дела поважнее. Но еще один
такой фортель, и, клянусь кровью, у вас будут свежие мощи святого Амброза.
Забавна ваша мораль: если я приставил нож к горлу, а не сам хриплю под
ним, то я - подлец, а он - агнец на заклание? Впрочем, меньше всего я хочу
быть моралистом. Да, представь, Жан-Пауль, я не рыцарь, не паладин. Я -
человек.
Сколько нас полегло в горах, сочтет разве что Бог. Перевалы выбелили
наше шмотье, кресты на груди райской пехоты посерели. Мы постигали медные
дороги августовской Италии, как буквы в школе. То был трудный алфавит,
сьеры.
Четыреста призраков, воскрешенных из мертвых, плелись между чужими
людьми и жилищами. Мир вокруг говорил на языке, известном разве что мне, да
паре-тройке иных южан. Мир вокруг разбивался стальным соловьиным щелком
итальянской речи, той, что всегда носил я под языком, как терновый шип. И
первые слова, которые я всерьез сложил на этой земле, были слова
благодарности. ...Каменный родник Биеллы, кольчуга Навары, дымный мед
Милана, пчелиная свирель Павии, колокола Тортоны... Здесь никто не понимал
наших псалмов и песен, но многие опускались в пыль, когда Стефан, стоя к нам
лицом и задом в закат, воздевал тоненькие ручки, и солнце цепенело над
детским затылком. Вот тогда мы прощали все монахам, у нас был свой Иисус, у
нас была надежда, и мы хрипели "Осанна в вышних". И продолжали путь.
Я помню всадника, разодетого, как апельсиновый сад. Он, завидев нас,
опустил свою лошадь на передние колени и, отсалютовав нам мечом, коротко
сказал Стефану, будто сдул пушинку с губы: "Assasino". Я ужаснулся переводу.
Такая дерзость невозможна по нашу сторону Альп.
Под развеянным платом звездного неба мы ползли по горьким склонам, и
козьи стада шарахались от нас на две стороны. Я не ведал большего
наслаждения, чем сцапать за ноги козу и высасывать из вымени почти горячую
гущу молока и, захлебываясь, послать смерть куда подальше еще на сутки.