"Антон Семенович Макаренко. Максим Горький в моей жизни (Восьмитомник, т.4)" - читать интересную книгу автора

каким-то чудом научились находить нас, настоящие новые книги, которые
звали к борьбе и не боялись бури. И теперь уже близким и родным сделалось
для нас по-прежнему задорное, но теперь еще и мудрое имя: Максим Горький.
Все это прошло в дни моей юности. Батько мой был человеком старого
стиля, он учил меня на медные деньги, впрочем, других у него и не было.
Учили меня книги, в этом деле таким надежным для многих людей сделался
пример Максима Горького: в моем культурном и нравственном росте он
определил все.
Горький вплотную подошел к нашему человеческому и гражданскому бытию.
Особенно после 1905 г. его деятельность, его книги и его удивительная
жизнь сделалась источником наших размышлений и работы над собой.
Ни с чем не сравнимым по своему значению стало "На дне". Я и теперь
считаю это произведение величайшим из всего творческого богатства
Горького, и меня не поколебали в этом убеждении известные недавние
высказывания Алексей Максимовича о своей пьесе. То, что Лука врет и
утешает, разумеется, не может служить образцом поведения для нашего
времени, но ведь никто никогда Луку и не принимал как пример; сила этого
образа вовсе не в нравственной его величине. Едва ли было бы убедительнее,
если бы Лука излагал программу социал-демократов большевиков и призывал
обитателей ночлежки... к чему, собственно говоря, можно было их призывать?
Я продолжаю думать, что "На дне" - совершеннейшая пьеса нового времени во
всей мировой литературе. Я воспринял ее как трагедию и до сих пор так ее
ощущаю, хотя на сцене ее трагические моменты, вероятно по недоразумению,
затушеваны. Лукавый старец Лука с его водянистым бальзамом именно потому,
что он ласков и бессилен, страшным образом подчеркивает обреченность,
безнадежность всего ночлежного мира и сознательно ощущает ужас этой
безнадежности. Лука - образ высокого напряжения, выраженный в
исключительной силе противоречия между его мудрым безжалостным знанием и
его не менее мудрой жалостной ласковостью. Это противоречие трагическое и
само по себе способно оправдать пьесу. Но в пьесе звучит и другая, более
трагическая линия, линия разрыва между той же безжалостной обреченностью и
душевной человеческой прелестью забытых "в обществе" людей. Великий талант
Максима Горького сказался в этой пьесе в нескольких разрезах и везде
одинаково великолепен. Он блещет буквально в каждом слове, каждое слово
здесь - произведение большого искусства, каждое вызывает мысль и эмоцию. Я
вспоминаю руки Бубнова, руки, которые кажутся такими прекрасными в
прошлом, когда они были грязными от работы, и такими жалкими те-
перь, когда они "просто грязные". Вспоминаю бессильный вопль Клеща:
"Пристанища нету!" - и всегда ощущаю этот вопль как мой собственный
протест против безобразного, преступного "общества". И то, что Горький
показал ночлежку в полном уединении от прочего мира, у меня лично всегда
вызывало представление как раз об этом "мире". Я всегда чувствовал за
стенами ночлежки этот самый так называемый мир, слышал шум торговли, видел
разряженных бар, болтающих интеллигентов, видел их дворцы и "квартиры"...
и тем больше ненавидел все это, чем меньше об этом "мире" говорили жители
ночлежки...
Мой товарищ Орлов#2, народный учитель, с которым я был на спектакле,
выходя из театра, сказал мне:
- Надо этого старичка уложить в постель, напоить чаем, укрыть
хорошенько, пускай отдыхает, а самому пойти громить всю эту... сволочь...