"Антон Семенович Макаренко. Максим Горький в моей жизни (Восьмитомник, т.4)" - читать интересную книгу автора

ребят... Я, между прочим, считал, что Алексей Максимович - гость
колонистов, а не мой, поэтому старался, чтобы его общение с колонистами
было наиболее тесным и радужным. Но по вечерам, когда ребята отправлялись
на покой, мне удавалось побывать с Алексеем Максимовичем в близкой беседе.
Беседа касалась, разумеется, тем педагогических. Я был страшно рад, что
все коллективные наши находки встретили полное одобрение Алексея
Максимовича, в том числе и пресловутая "военизация", за которую еще и
сейчас покусывают меня некоторые критики и в которой Алексей Максимович в
два дня сумел разглядеть то, что в ней было: небольшую игру, эстетическое
прибавление к трудовой жизни все-таки трудной и довольно бедной. Он понял,
что это прибавление украшает жизнь колонистов, и не пожалел об этом.
Горький уехал, а на другой день я оставил колонию. Эта катастрофа для
меня не была абсолютной. Я ушел, ощущая в своей душе теплому моральной
поддержки Алексея Максимовича, проверив до конца все свои установки,
получив во всем его полное одобрение. Это одобрение было выражено не
только в словах, но и в том душевном волнении, с которым
Алексей Максимович наблюдал живую жизнь колонии, в том человеческом
празднике, который я не мог ощущать иначе, как праздник нового,
социалистического общества. И ведь Горький был не один. Мою беспризорную
педагогику немедленно "подобрали" смелые и педологически неуязвимые
чекисты и не только не дали ей погибнуть, но дали высказаться до конца,
предоставив ей участие в блестящей организации коммуны им. Дзержинского#8.
В эти дни я начал свою "Педагогическую поэму"#9. Я несмело сказал о
своей литературной затее Алексею Максимовичу. Он деликатно одобрил мое
начинание... Поэма была написана в 1928 г. и... пять лет пролежала в ящике
стола, так я боялся представить ее на суд Максима Горького. Во-первых, я
помнил свой "Глупый день" и "не написан фон", во-вторых, я не хотел
превращаться в глазах Алексея Максимовича из порядочного педагога в
неудачного писателя. За эти пять лет я написал небольшую книжонку о
коммуне Дзержинского и... тоже побоялся послать ее своему великому другу,
а послал в ГИХЛ. Она два с лишним года пролежала в редакции, и вдруг, даже
неожиданно для меня, ее напечатали. Я не встретил ее ни в одном магазине,
я не прочитал о ней ни одной строчки в журналах или газетах, я не видел ее
в руках читателя, вообще эта книжонка как-то незаметно провалилась в
небытие. Поэтому я был несколько удивлен и обрадован, когда в декабре 1932
г. получил из Сорренто письмо, начинающееся так:
"Вчера прочитал Вашу книжку "Марш тридцатого года". Читал с волнением и
радостью..."
После этого Алексей Максимович уже не отпустил меня. Еще около года я
сопротивлялся и все боялся представить ему "Педагогическую поэму" - книгу
о моей жизни, о моих ошибках и о моей маленькой борьбе. Но он настойчиво
требовал:
"Поезжайте куда-нибудь в теплые места и пишите книгу..."
В теплые места я не поехал - некогда было, но поддержка и настойчивость
Алексея Максимовича преодолели мою трусость: осенью 1933 г. я привез ему
свою книгу - первую часть. Через день я получил полное одобрение, и книга
была сдана в очередной номер альманаха "Год 17". Все остальные части тоже
прошли через руки Алексея Максимовича. Второй частью он остался менее
доволен, ругал меня за некоторые места и настойчиво требовал, чтобы все
линии моих педагогических споров были выяснены до конца, а я все еще