"Розалин Майлз. Девственница (Я, Елизавеьа, #2)" - читать интересную книгу автора

лежала, глядя прямо перед собой пустыми глазами и тоскуя - не об отце, как
все думали, но о моей погибшей любви, моей последней любви (ибо я дала
клятву верности его памяти), хоть она была даже не первой.
А что этот старый негодяй, этот зловонный мешок желчи, кишок и яда -
мой отец, этот жестокий тиран, раздувшийся людоед и бездушный убийца, этот
дикий зверь, который называл себя королем и мнил себя Богом, властным
казнить и миловать любого, этот человек, король, отец; этот презренный
мясник, погубивший самого лучшего, самого блестящего, самого прекрасного
из всех, поэта, придворного, солдата, ученого, украшение своего времени,
надежду страны, мою любовь...
Убить моего лорда, уничтожить, погубить молодую жизнь, потому что сам
он был стар, его жизнь подходила к концу, и он это чувствовал?..

***

- Стой!
Крик раздался впереди медленно плетущейся процессии. Ричард Верной,
ехавший впереди, галопом приблизился ко мне, на лице его была гримаса
отвращения. Он махнул рукой в перчатке по направлению к горизонту.
- Впереди виселица, мистрис. С полдюжины бедолаг на прошлой неделе
вздернули плясать на ней нескончаемый танец, и до сих пор они висят там,
прямо у нас на дороге.
- Мы можем поехать в обход, - предложил кто-то из свиты. - Через
Пондерз-Энд или через Эркли, тогда нам не придется на это смотреть.
В Пондерз-Энде или в Эркли мы тоже можем натолкнуться на мертвецов.
- И на этом перекрестке, - добавил Ричард, - собрались крестьяне,
чтобы приветствовать вашу светлость. Если вы поедете в обход, получится,
что они ждали напрасно.
Решение было принято.
- Вперед, Ричард. Поедем мимо виселицы. И позови ко мне Парри как
можно скорее, прошу тебя...
У перекрестка дорог темные сумерки лежали над землей, как свинец,
мелкий моросящий дождь леденил кровь людям и всякой живой твари. От холода
лицо у меня посерело, но благодаря Парри и ее волшебницам мне удалось
более-менее навести марафет. И тут мы увидели ее, адское орудие -
громадную трехногую виселицу, темную на фоне пасмурного неба. На ней можно
было вздернуть гораздо больше несчастных, чем на обычной, однорукой, вроде
тех, что стоят на рыночных площадях.
Как могли сердца людей очерстветь настолько, чтобы дойти до этого
мерзостного древа - виселицы - и его горьких плодов. Почерневшие, слепые,
они висели и скалились; их черные товарищи хлопали крыльями над их
головами: вороны со всей округи, выклевав им глаза, теперь пировали,
добирая остатки яств, приготовленных для них смертью и разложением, ветром
и дождем.
У одного из шестерых шея наполовину оторвалась при падении. Он
раскачивался там, с головой на сторону, глядя пустыми глазницами и
ухмыляясь раскрытым ртом, как полоумный шут, рассчитывающий на бешеный
хохот. Был среди них ребенок, в одной рубашонке. Была девушка, сама почти
ребенок, но судя по большому животу, носившая под сердцем дитя. И все они
висели, раскачиваясь в медленном, смертном ритме; уже скорее не люди, а