"Голда Меир. Моя жизнь (мемуары)" - читать интересную книгу автора

живых остался только один дальний родственник.
Пинск, который я помню, был полон евреев. Это был один из самых
прославленных центров русско-еврейской жизни, и в какое-то время евреи даже
составляли там большинство. Он стоял на двух больших реках - Пина и Припять
(притоки Днепра) - и эти-то реки и давали большинству пинских евреев
средства к существованию. Они ловили рыбу, загружали грузовые суда, работали
носильщиками, а зимой кололи лед на огромные ледяные торосы и таскали этот
лед в погреба богачей, приберегавших его на лето. Было время, когда мой дед,
который по сравнению с моими родителями был зажиточным человеком, имел такой
погреб; в жару соседи ставили туда свои субботние и праздничные блюда, и
оттуда же брали лед для больных. Богатые евреи вели торговлю лесом и солью;
в Пинске было даже несколько фабрик - гвоздильная, фанерная и спичечная, -
которыми владели евреи, дававшие, разумеется, работу десяткам еврейских
рабочих.
Но больше всего я помню "пинскер блотте", как мы их называли, - болота,
казавшиеся мне тогда океанами грязи, которых нас научили бояться как чумы.
Для меня они навеки связаны с моим всегдашним ужасом перед казаками. Как-то
зимним вечером я играла с детьми на краю запретного болота, как вдруг,
откуда ни возьмись - а может, и прямо из самого болота - выскочили казаки
верхом и понеслись дальше, перескакивая через наши скорчившиеся дрожащие
тела. "Ну, - сказала мама, которая сама дрожала и плакала, слушая меня, -
ну, что я тебе говорила?"
Но Пинск был для меня страшен не только казаками и черными бездонными
болотами. Помню ряд высоких зданий на улице, ведущей к реке, а напротив них,
на холме, - монастырь. Целыми днями перед монастырем сидели и лежали толпы
калек, с всклокоченными волосами, с вытаращенными глазами, они громко
молились и просили подаяния. Я старалась там не ходить, но если случалось
мне проходить мимо, я бежала бегом, зажмурив глаза. Когда мама хотела меня
по-настоящему припугнуть, достаточно было заикнуться о тех нищих, и я тут же
переставала капризничать.
Но не все же было так страшно! Я была ребенком и, как все дети, и
играла, и пела, и сказки придумывала для маленькой сестры. С помощью Шейны я
научилась читать и писать и даже немного арифметике, хотя мне и не пришлось
пойти в пинскую школу. "Про тебя все говорили - золотое дитя! - вспоминала
мама. - Вечно чем-нибудь занята". Думаю, моим главным занятием в Пинске было
знакомство с жизнью, опять-таки главным образом через Шейну.
Шейна, которой исполнилось четырнадцать лет, когда отец уехал в
Америку, была замечательная девушка, умная и глубоко чувствующая. Ее влияние
на меня было и всегда оставалось очень сильным - может быть, самым сильным,
если не считать моего будущего мужа. Она и вообще-то была необычной
личностью; для меня же всегда и везде она была образцом, другом и
наставником. И позже, когда мы стали взрослыми, а потом старыми женщинами,
бабушками, ее одобрение, ее похвала - нечасто удавалось мне это заслужить -
имели для меня первостепенное значение. В сущности, Шейна - это часть моей
истории. Она умерла в 1972 году, но я думаю о ней постоянно, и ее дети и
внуки мне так же дороги, как мои собственные.
Несмотря на то, что мы в Пинске были ужасно бедны и маме, с помощью
деда, еле удавалось нас кое-как тащить, Шейна отказалась пойти работать.
Возвращаться в Пинск ей было очень тяжело. В Киеве она посещала прекрасную
школу; теперь ей хотелось учиться, приобретать знания, образование и не