"Голда Меир. Моя жизнь (мемуары)" - читать интересную книгу автора

мысли, что его милая Блюма выйдет замуж за простого плотника, будь он хоть
краснодеревщик. Но тут на помощь явилась бабка. "Самое главное, - сказала
она, - чтобы это был Человек ("а менч")! Если он Человек, то сегодня он
плотник, а завтра может стать коммерсантом..." Мой отец остался плотником до
конца своих дней, но бабка Голда постановила - и дед дал свое благословение.
Бабка Голда дожила до девяноста четырех лет, и особенно меня поразил
рассказ, что она клала в чай соль вместо сахара, ибо, говорила она, "хочу
взять с собой на тот свет вкус галута (диаспоры)". И вот что интересно: по
словам моих родителей, я поразительно на нее похожа.
Конечно, теперь все они умерли и они, и их дети, и дети их детей, и их
образ жизни. Нет и восточно-европейских местечек, погибших в огне пожарищ,
память о них сохраняется лишь в еврейской литературе, которую они породили и
через которую себя выразили. Это местечко, возрожденное в романах и фильмах,
известное в теперь в краях, о которых и не слыхивали мои деды, веселое,
добродушное, очаровательное местечко, на чьих крышах скрипачи вечно играют
сентиментальную музыку, не имеет ничего общего с тем, что помню я: с нищими,
несчастными маленькими общинами, где евреи еле-еле перебивались, поддерживая
себя надеждами на то, что когда-нибудь станет лучше, и веруя, что в их
нищете есть какой-то смысл. В большинстве своем это были богобоязненные,
хорошие люди, но жизнь их была, в сущности, трагична, как и жизнь моего деда
Мабовича. Я лично никогда не чувствовала никакой тоски по прошлому, несмотря
на то, что оно окрасило всю мою жизнь и наложило глубокий отпечаток на мои
убеждения. Именно оттуда пошло мое убеждение, что мужчины, женщины и дети,
кто бы они ни были и где бы ни жили, а в частности и в особенности - евреи,
должны жить производительно и свободно, а не униженно. Я нередко
рассказывала своим детям, а потом и внукам о жизни в местечке, какой я ее
смутно помню, и нет для меня большего счастья, чем сознавать, что для них
это только урок истории. Очень важный урок, ибо речь идет об очень важной
части их наследия, но ни с чем там они не могут себя отождествить, ибо с
самого начала их жизнь была совершенно иной.
В общем, отец провел в Америке три одиноких и трудных года. С великим
трудом он наскреб денег на поездку туда; как многие тысячи русских евреев,
хлынувших в "золотую страну" на рубеже столетия, он верил, что Америка -
единственное место, где он сможет разбогатеть, все произошло не так - и с
ним, и с другими, - но мысль, что он к нам вернется, помогла нам прожить эти
три года.
Киев, где я родилась, скрылся от меня в тумане времени, но образ Пинска
я сохранила - возможно, потому что я столько слышала и читала о нем. Многие
их тех, кого я встретила в последующей жизни, были родом из Пинска и
близлежащих городков, в том число семьи Хаима Вейцмана и Моше Шарета.
Много лет спустя я два раза чуть не попала в Пинск. В 1939 году, когда
я находилась в Польше с поручением от рабочего движения, я заболела в тот
самый день, когда должна была туда поехать, и поездка была отменена. Летом
1948 года, когда я была назначена послом Израиля в Советский Союзе, меня
охватило внезапное желание поехать в Пинск и увидеть своими глазами, не
остался ли в живых кто-нибудь из моих родственников после нацистов, но
советское правительство не дало мне разрешение. Я надеялась, что со временем
мне его все-таки дадут, но в начале 1949 года мне пришлось вернуться в
Израиль, и поездка в Пинск была отложена на неопределенное время. Может, оно
было и к лучшему; впоследствии я узнала, что из всей нашей огромной семьи в