"Голда Меир. Моя жизнь (мемуары)" - читать интересную книгу автора

делать нельзя. Вот почему в житейском смысле его можно было считать
неудачником. В общем, он был скорее простодушным человеком, из тех, кто мог
бы добиться большего, если бы обстоятельства хоть когда-нибудь сложились
чуть более благоприятно. Блюма, моя медноволосая мать, была хорошенькая,
энергичная, умная, далеко не такая простодушная и куда более предприимчивая,
чем мой отец, но, как и он, она была прирожденная оптимистка, к тому же
весьма общительная. Несмотря ни на что, по вечерам в пятницу у нас дома было
полно народу, как правило родственников двоюродных и троюродных братьев и
сестер, теток, дядей. Никто из них не остался в живых после Катастрофы, но
они живы в моей памяти, и я вижу, как они все сидят вокруг кухонного стола,
пьют чай из стаканов, и, если это суббота или праздник, - поют, целыми
часами поют, и нежные голоса моих родителей выделяются на общем фоне.
Наша семья не отличалась особой религиозностью. Конечно, родители
соблюдали еврейский образ жизни: и кошер, и все еврейские праздники. Но
религия сама по себе - в той мере, в которой она отделяется от традиции, -
играла в нашей жизни очень небольшую роль. Не помню, чтобы я ребенком много
думала о Боге или молилась личному божеству, хотя, когда я стала старше -
уже в Америке, - я иногда спорила с мамой о религии. Помню, однажды она
захотела доказать мне, что Бог существует. Она сказала: "Почему, например,
идет дождь или снег?" Я ответила ей то, чему меня научили в школе, и она
сказала: "Ну, Голделе, раз ты такая умная, сделай, чтобы пошел дождь".
Поскольку никто в те дни не слыхивал о возможности сеять тучи, я не нашлась,
что ответить. А с положением, что евреи - избранный народ, я никогда
полностью не соглашалась. Мне казалось, да и сейчас кажется, правильнее
считать, что не Бог избрал евреев, но евреи были первым народом, избравшим
Бога, первым народом в истории, совершившим нечто воистину революционное, и
этот выбор и сделал еврейский народ единственным в своем роде.
Как бы то ни было, в этом - как и во всем другом - мы жили как все
евреи городов и местечек Восточной Европы. По воскресеньям и в дни поста
ходили в "шул" (синагогу), благословляли субботу и держали два календаря:
один русский, другой - относящийся к далекой стране, из которой мы были
изгнаны 2000 лет назад и чьи смены времен года и древние обычаи мы все еще
отмечали в Киеве и в Пинске.
Родители переехали в Киев, когда Шейна была еще совсем маленькая - а
она старше меня на девять лет. Отец хотел улучшить свое материальное
положение, и хотя Киев не входил в черту оседлости, а за ее пределами
евреям, как правило, жить воспрещалось, он все же был ремесленником, и если
бы ему удалось на проверке доказать, что он квалифицированный плотник, он
получил бы драгоценное разрешение - перебраться в Киев. Он сделал прекрасный
шахматный столик, прошел испытание, и мы набили наши мешки и покинули Пинск,
полные надежд. В Киеве отец нашел казенную работу - он делал мебель для
школьных библиотек - и даже получил аванс. На эти деньги, и еще на те,
которые они с мамой взяли в долг, он построил маленькую столярную
мастерскую. Казалось, все пойдет хорошо. Но потом работы не стало. Может,
это было потому, как он говорил, что он был еврей, а Киев славился
антисемитизмом. Как бы то ни было, скоро не стало ни работы, ни денег, а
были только долги, которые каким-то образом надо было заплатить. И эта
ситуация повторялась снова и снова на всем протяжении моих детских лет.
Отец стал искать хоть какую-нибудь работу, он пропадал целыми днями и
вечерами, а когда возвращался домой после хождения по темным, ледяным зимним