"Н. Мелентьева. Фашизм как стиль" - читать интересную книгу автора

однозначный враг Просвещения. Все эти парадоксы прекрасно объясняется в
типологии Армина Мелера, рассматривающего фашистский стиль как
самостоятельное, органическое явление, ставшее массовым в Европе 1919-1945
годов, но потенциально существовавшее и раньше в лице его провозвестников к
числу которых Мелер причисляет известного дэнди Брэммеля, Hицше, Барреса
(кстати, почитателя де Мэстра), Сореля, Абеля Боннара и т.д. Как и для
всякого фашиста для Чаадаева характерна любовь к форме, социальный
нонконформизм, неприязнь к природной инерции и культурной недоделанности, а
также к безосновательным и надуманным гуманистическим идолам.

В начале 20-го века в России появляется целая череда носителей русского
фашистского стиля. В первую очередь, это "безумный барон" Унгерн-Штернберг,
диктатор Монголии, сочетавший в себе все черты классического фашиста.
(Hеслучайно его фигура вызвала восхищение у европейских фашистов -- ему
посвящали книги, статьи и исследования Юлиус Эвола и Краутенхоф, Ольер
Мордрель и Жан Мабир и т.д.) Унгерн-Штернберг был "жесток, как может быть
только аскет" (по свидетельству его сослуживцев). Он ненавидел
интеллигенцию и гуманизм лютой ненавистью. Повсюду, казалось, он ищет лишь
подвига и смерти, но при этом мысль его была погружена в тонкие мистические
проблемы -- поиск в Тибете подземной страны Аггарта, где пребывает,
согласно монгольским легендам сам Король Мира, размышления о упадке Запада
и его материалистической цивилизации и идея о необходимости крестового
похода традиционного Востока против антитрадиционного Запада и т.д. Унгерна
отличала и еще одна чисто фашистская черта -- Абсолютная Верность. То, что
Императора, которому он присягал больше не существует, что белое дело в
Сибири полностью проиграло, что никакого смысла продолжать сопротивление
больше нет -- все это вообще не играло для "безумного барона" никакой роли,
так как его судьбой был жест, знак, символ, уводящие к иной реальности,
нежели жалкие границы заведомо проигранной войны.

В культуре же почти параллельно Унгерну Россия знала другого носителя
"фашистского стиля" -- поэта Hиколая Гумелева. Холодность, внутренн┼е
одиночество, предельное совершенство пластической формы, предельная,
экстремальная связь поступков и фраз, действий, формул и жестов,
подчеркнутый эстетический и экзистенциальный вкус к героизму -- все это
делает из Гумилева классическую фигуру для анализа Мелера , быть может во
многих аспектах еще более законченно фашистскую, нежели Готтфрид Бенн.
Гумелев постоянно акцентирует "юность и смерть" (к примеру, в стихотворении
"Скрипач"), "темный ужас зачинателя игры", т.е. то глубинное архаическое
чувство, которое движет фашистом в его рискованном деянии, "утверждающем
миры". Подчас у Гумилева даже возникают итальянско-фашистские, римские
образы (стихотворение "Ромул и Рем"), где обнажается та же классическая
пара -- "созидание и смерть". Сама гибель Гумилева -- эта ясное и жесткое
исполнение фашистского завета Hицше -- "Умирай вовремя!"

В "революционном" лагере также были носители фашистского стиля. Фашистом,
безусловно, был эсэр Савинков. Его знаменитая фраза: "не бремя долга, но
радость игры. Я не говорю: я должен. Я говорю: я так хочу. Почему? Hе все
ли равно. Я так хочу. Пью вино цельное. Ибо мой предел -- алый меч."
Показательно, что он очутившись в эмиграции политически был некоторое время